Вадим Месяц

РАССКАЗЫ

---

БЕРЕЗОВЫЙ СОК

Мы возвращались с новоселья школьной подруги, моей первой любви и любовницы. Они с матерью и отчимом переехали в центр города, в забавную квартиру с внутренней лестницей, в здании примыкающем к кинотеатру “Буревестник”. Двухэтажных квартир в нашем городе тогда не было, вход в их квартире находился внизу: поэтому мы считали, что пришли в гости в двухэтажный особняк. Нужно было позвонить в звонок, подождать пока хозяева спустятся, потом подниматься наверх, гремя бутылками, чмокая поцелуями. По молодости я считал это жильё своим. Я считал любой дом, где меня любят, своим. Звуки кинофильмов слышались через старую стену: давали “Синдбада Морехода”, “Рукопись, найденную в Сарагосе”, “Жестокий романс”… Наша любовь происходила под звуки кино, мы пользовались книгой, переведённой с языка ГДР для семейных пар, чтобы достичь райского наслаждения. Мы были детьми, деятельными детьми. Во дворе дома находилось музыкальное училище, без конца настраивающееся и пиликающее. Как-то, я помню, один мужчина убил другого мужчину в этом дворе топором. Мёртвый лежал на асфальте, мы подошли к нему и его пожалели. Вокруг царило музыкальное мракобесие, смерть мужчины намекала о глубинах гармонии. У нас тоже был переносной магнитофон, мы таскали его с собой, и продолжали пританцовывать на улице, возвращаясь домой с новоселья. Шел мокрый снег, покрывающий проспект имени Ленина скользкими лепешками. Брызги от них неопрятно разлетались под колесами, башмаками. Это было не самое лучшее время для прогулок, но мы были в хорошем расположении духа, подпевали магнитофону, наши одноклассницы громко смеялись.
Враг стоял в телефонной будке возле дворца бракосочетаний, накрененный, полуразвалившийся, прилипший лоснящимся затылком к стеклу. Воротник его плаща сбился в мокрую бесформенную тряпку, но он постоянно поправлял его. Галстук вываливался на брезентовый лацкан, но он тут же вставлял его обратно за пазуху. Вот так он и прихорашивался, борясь с неуправляемой космической стихией своих желаний. Мужик говорил в телефонную трубку:
- Оля, я все еще здесь. Я возьму мотор.
Чувствовалось, что он стоит тут очень давно, привык к своему прозрачному жилищу, и поехать к Оле ему так же трудно, как и прекратить разговор.
Мы подошли к телефону-автомату, перекрикиваясь на секретном молодёжном наречии. Барельефы зданий в белой известке грудились и гордились собой, отсыревая. Наши дамы перешли на противоположную сторону улицы к другой телефонной будке. Надо было позвонить родителям и сказать, что мы задерживаемся. Мы остались около загса, продолжая играть, толкаться, беспричинно хлопая друг друга по плечу. Потом, разглядев мужика, насмешливо уставились на него все трое. К тому времени он уже сидел на корточках, провод натянулся и был готов оборваться. Наш враг казался похожим на дурака.
- Оля, я все еще здесь. Ты мне не веришь?
Он повернул голову, лениво, без всякого интереса поглядел на наши американские джинсовые брюки. Повернулся обратно, продолжая кивать голосу в телефонной трубке. Он вёл себя вызывающе. Он оставил нас без внимания. Фофан тряпочный, хорёк скрипучий, фантик японский… Мужик сидел на корточках. Наверное, от этого мы казались ему верзилами. Его интересовал только разговор с женщиной.
- Оля, я все еще здесь, - сказал враг, но ответа разобрать не смог, - Грабор со скрежетом просунул магнитофон, включенный на полную громкость, к нему в будку. В динамике стучали барабаны, и кричал незнакомый мужику голос Роберта Планта, непревзойденного.
Я перешел на другую сторону улицы, дамочки по очереди разговаривали с кавалером одной из них; подшучивали, пользуясь похожестью голосов. Я забрал у них телефон и позвонил домой. Трубку взяла сестра. Она кашляла настолько долго, что я подумал не возвращаться домой вовсе.
- Я был на новоселии у невесты. Скоро к ней перееду. - Мне хотелось сказать ещё какую-нибудь нелепость, но Анна дернула меня за рукав, показывая глазами, что у Грабора с Сашуком что-то происходит.
- Я вчера здесь потеряла пуговицу, - сказала Ворона. - Я по этой стороне пойду. Здесь всегда лежат пуговицы.
Я почти бегом пересек улицу и вернулся к приятелям. Асфальт в снеговой каше скользил, безудержно увеличивая число степеней свободы. Такси, затормозившее перед светофором, занесло, машина встала поперек проспекта. К счастью, город опустел, движение стихло. Почему-то я вспомнил кота своей подруги и с удивлением отметил, что именно он сыграл решающую роль в продолжении наших отношений. Громадный, персидский, лохматый, когда-то, еще котенком, он упал с моего плеча и сломал себе ногу.
Снегопад усилился, уплотнился. Мокрые хлопья безбоязненно трогали наши лица, скатывались за шиворот. Грабор и Сашук стояли в боевых стойках, изготовившись к драке. Они сохраняли равновесие лучше, чем их противник. Враг, выкуренный из телефонной будки, стоял, прижавшись к стене, моргая мутными глазками. Под его пшеничными, вросшими в нос, усами, поблескивала желтая коронка. Серая кепка лежала на земле: кто-то из товарищей уже успел приложиться к его физиономии. Я подошел к магнитофону, уменьшил громкость, и отнес его на безопасное расстояние.
- Зачем ты нагнетаешь ядерную обстановку? - спросил Грабор и вынул ножик с выбрасывающимся лезвием. Я знал, что ножик сломан и тот вынул его только для киношного эффекта.
Мужик стоял, рассматривая свою размокшую обувь. Он думал, хватит ли ему денег на такси, чтобы доехать до Оли. Он поискал в кармане мелочь и снова двинулся к телефону. Он чуть не наступил ногой на свою кепку. Остановился, поднял. Ворона на другой стороне проспекта радостно закричала, что нашла свою пуговицу. В нашем городе трудно было что-нибудь потерять по-настоящему. По крайней мере, в те времена всем нам так казалось. Они в обнимку с Анной бежали к нам. Ворона несла пуговицу, зажав ее в ладони. Мужик помахал им в ответ своей грязной кепкой.
- Молодежь бывает хорошая, и плохая, - подумал он. Потом достал из кармана плаща бутылку розового портвейна, разбил ее об угол здания, и со значением выставил на нас горлышко с хищными осколками.
Мы зарычали и начали постепенно сужать свой круг. Мужик двинулся в сторону Грабора, но тот напугал его пронзительностью свиста. Враг не ожидал такого резкого звука, отпрянул к зданию, но в последний момент, будто передумав, конвульсивно дернулся и всадил стеклянную “розочку” в горло Сашука. Он для верности повернул ее, выдернул, бросил и ринулся в сторону автобусной остановки. Мы вместе с Грабором побежали за ним, раскатываясь по застывающей гололедице, но тут же вернулись на крики женщин.
Сашук лежал свернувшись на асфальте, хрипел что-то угрожающее. Аннушка окунулась в истерику, колотила худыми кулачками о стекла будки и бормотала невнятицу. Ворона помогла мне перемотать Сашуку горло своим длиннющим вязанным шарфом. Мы вместе с Грабором потащили его к ней домой, её отчим был медицинским работником. Она обогнала нас, добежала до квартиры, и когда мы донесли Сашука до подъезда, отчим уже ждал внизу. Мы подняли Сашука на четвёртый этаж, но он уже был без сознания. Сняв окровавленный шарф с его шеи, я заметил, что умирающий успел прокусить и порвать шерстяную вязку в двух местах.
Трамвайные рельсы блестели под фонарями. Из-за дощатой тьмы, клубившейся по обочинам, пути казались бесконечной прямой аллеей, идущей то в гору, то с горы. Где-то далеко лаяли разноцветные собаки. Камни между шпалами, намертво примерзшие к грунту, скрипели, соскальзывая с подошв. Мы шли к первой городской клинике, куда, судя по всему, должны были отвезти Сашука. Анна продолжала хныкать, мне почему-то казалось, что она чрезмерно трагична, и просто использует свою слабость. Я стыдился своих мыслей, потому что с каждой минутой эта девушка нравилась мне всё больше. Я начинал понимать, что рифма “любовь” и “кровь” появилась в родном языке неслучайно. Что только что случилось смещение планет и нам дана новая свобода… что мы ей воспользуемся. Грабор вернул меня на землю напоминанием о том, что мы должны завтра принести в “Париж” три бутылки водки. Нас ожидали разборки; нас должны были бить у помойки за зданием школы. Мы платили оброк местным блатным уже около года и никак не находили способа избавления. История с Сашуком могла помочь и здесь, оттянуть час расплаты. Люди устраивают такие вот интриги и войны, чтобы смешать карты. В больнице нам сказали, что Сашука привезли в состоянии клинической смерти и сейчас он находится в реанимации. Возвращаясь наконец домой, мы решили расспросить его, что он чувствовал, находясь на том свете. Аннушке не нравилась обыденность наших интонаций, но рыдать она уже перестала. Мне удалось поцеловать её холодные щеки и лоб, когда мы прощались около её сумрачного подъезда. Я помню незнакомое ещё возбуждение бессонной ночи, безнаказанности и самоуправства, которые даёт нам мимолётное соприкосновение со смертью. Когда я вернулся домой, долго сидел в кресле, положив на колени свои руки. Я смотрел на голубые кровеносные сосуды на них, пока за окном поднималось солнце.
Недели через две Сашук попросил берёзового сока. За время пребывания в больнице он не капризничал, писал письма, где жаловался на то, что отлежал спину. “Моя спина - сволочь”, - писал Сашук, и мы радовались тому, что он не изменился. Он с удовольствием описывал соседей по реанимации - рядом с ним лежали три жертвы мотоциклетной катастрофы. Мужчина, на которого он, придя в сознание, блеванул кровью - умер. Сашук писал, что рад его уходу: тот был очень вшивым. Мы передали ему книгу про Незнайку на Луне - он ликовал и благодарил, книга оказалась его “Библией”. Про “опиум для народа”, он сообщал, что его очаровало действие морфия, с его помощью он смог уже несколько раз увидеть хаос зарождения собственной жизни, возвращаясь в далёкое прошлое. Он советовал нам это лекарство. Это ещё приятнее портвейна, говорил он.
С Грабором мы договорились встретиться около отсырелого киоска “Союзпечати” на остановке “Южная застава”. Было пасмурное воскресное утро, обещающее распогодиться согласно радиосводкам. Вдоль бордюра ещё лежали сколотые ледышки и грязная снежная крупа, так что вести велосипед нужно было осторожно. Грабор был на новеньком спортивном велике с ярко-желтой рамой, у меня была дворовая самосборка: велосипед я когда-то угнал у соседей с нижнего этажа, но тут же сделал его неузнаваемым, поменявшись велосипедными рамами с приятелем. Я гордился высоким рулём, который выгнул на трубогибе в форме мотоциклетного - он был настолько высоким, что руки можно было держать на уровне бровей. Точного места нашего назначения мы не знали, но резонно решили остановиться там, где будут расти берёзы. Воровато оглядываясь на колонну военных грузовиков, проходившей по “Южной” площади, мы вынырнули на расхлябанное двухполосное шоссе, ведущее в сторону аэропорта, и потрусили друг за другом в девственные леса, сближаясь по возможности для продолжения разговора.
- Ты собрался жениться, - говорил Грабор. - Это ты всегда успеешь. Не надо разрушать сложившуюся компанию. Что я буду делать, если Сашук помрёт? У него осложнения - пневмония. А тут ты со своими персидскими котиками. Если всё так пойдёт, мы не успеем прославиться.
- А это ещё зачем? - спрашивал я.
Километров через семь мы свернули на отросток дороги, ведущий к татарским деревням и дачным участкам: движение здесь было потише, сезон ещё не начался. Скатившись с асфальтовой горы к единственному загородному ресторану, мы углубились в лес, выдавливая в чернозёме его тропинок неглубокие, чавкающие колеи колёсами своих велосипедов. Не истлевшие листья и прожилки льда хрустели под ними, эти сырые звуки были приятны на слух. В канавах у обочины виднелись пузырчатые островки лягушачьей икры, плавающих среди осколков ледяной корки. Вода была прозрачна, из-за листьев и сосновых иголок устилавших дно, она приобрела бурый чайный оттенок. Возле какого-то маленького озерца мы остановились проследить за процессом возрождения жизни, но ни рыб, ни жуков ещё видно не было: только невысокие водоросли шли по дну плотным покровом, напоминающим сверху тайгу, увиденную из-под крыла самолёта. Мы пошутили на эту тему, бросили велосипеды у воды и пошли в березняк, светлеющий на пригорке. Стволы берёз были наполнены внутренним весенним свечением; казалось, что кора вот-вот лопнет и нам в лицо ударит этой желтоватой растительной жижей, которую почему-то принято собирать нашим народом по весне. Мы подрубили несколько молодых берёз, в четыре из них вбили специально порезанные стальные уголки в качестве желоба, привязали к стволам пластиковые пакеты. Один из них, заграничный, с изображением заморского пляжа, смотрелся наиболее ярко на невзрачном лесопарковом фоне: на картинке иностранная молодёжь играла в волейбол, старые пердуны сидели под зонтиками, в правом нижнем углу пакета стояла девушка с симпатичным круглым животиком, в тёмных очках.
Берёзы оказались не такими полнокровными, как ожидалось. Грабор сказал какую-то чушь про то, как на Дальнем Востоке он мыл берёзовым соком руки - сок хлестал как из-под крана, такой напор - но я ему не поверил. Где-то рядом пролетела беспокойная скрипучая птица, было непонятно, как она издаёт такой звук: то ли своим кудахтаньем, то ли надломленной работой крыльев. Мы вышли на небольшое картофельное поле, бросили на землю куртки, легли среди клочьев высохшей травы с редкими зелёными прожилками и хрустящего наста прошлогодней ботвы, рассыпанной в беспорядке. Небо было театрально голубым, безоблачным, пересеченным единственной дымовой дорожкой от реактивного самолёта. Расслабленные вершины деревьев обрамляли его, роняя иногда на наши лица чудом пережившие зиму сухие листья. Мы курили сигареты “Шипка”, названные в честь победы русского оружия над турецким, сигареты попались сырые и мы положили их сушиться на корень сосны, на рыхловатый мох ядовито-купоросного цвета. Птицы неизвестных пород перекрикивались с разных концов леса, мы продолжали свою мужскую беседу:
- Ларионов взял у меня в залог мой перстень, - говорил я. - Поклялся, что вернёт. Как думаешь, можно ли ему верить?
- Если Сашук помрёт, - вернёт. У него недавно взяли кровь. Он до сих пор в состоянии легкого алкогольного опьянения.
- А перстень мне отдадут?
На краю поля справа от нас, лежал довольно крепкий отсыревший пень, повернутый в нашу сторону ровной поверхностью своего распила. Мы взялись считать на нём кольца зим, размышляя, оставляет ли возраст какие-нибудь пометки на костях человека. Стая скворцов приземлилась на поле, некоторые расположились на ветках березняка. Они чернели своими лоснящимися нефтяными боками и передразнивали серьёзность нашей речи. Вековечная тишина заглушала их гортанные крики, она приводила наши лица в состояние полной расслабленности, блаженного бездумия: мы разомлели на солнце, оглупев наподобие туристов, глядящих на угли догорающего костра. Я поймал себя на этой мысли и сообщил Грабору, что природа старается нас охмурить своим спокойствием, что мы должны быть начеку. Он не совсем понял, что я имею в виду, но через несколько секунд думать уже было поздно. Мы одновременно вскочили со своих лежанок, почувствовав нарастающий треск и напор приближающегося пожара. Его смертоносный шар уже прокатился через половину поля и застал нас врасплох, подкравшись сзади, почти вплотную приблизившись к нашим хипповатым шевелюрам. Мы вскочили с мест в тот момент, когда полыхнул рукав моей болоньевой куртки. Я с силой ударил ей о землю, сбил пламя, на бегу повязал её на бедра, вскочил на велосипед и полетел по тропинке вслед за Грабором.
Вскоре мы сидели на обочине шоссе, в разумной удалённости от разгорающегося лесного пожара. Сумка с провизией как прежде болталась у меня на руле, мы решили устроить пикник, немного подождать и выяснить к чему приводит неосторожное обращение со спичками. Над лесом с неуклонным рвением к небесам поднимался ядерный гриб, мы сожалели о том, что наши пакеты с берёзовым соком скорее всего уже сгорели и ждали приезда пожарных машин. Их до сих пор не было, поэтому мы были вынуждены наслаждаться зрелищем, с нелепой сосредоточенностью расколупывая яйца вкрутую, всученные нам в дорогу родителями.
- Исус воскресе!
- Воистину ахбар!
Пожар поднимался над линией горизонта, раскручивая в своём смерче перелётных птиц, ошмётки сгоревшей листвы и хвои. В его варварской неожиданности и силе было что-то от очищающей жестокости монголо-татарского нашествия. Пожарники не торопились и мы с восторгом подумывали о том, что произойдет, если пламя войдёт на дощатые окраины нашего города. Салют в честь умирающего друга мы сделали замечательный. В нас совершенно не было болезненной жажды мести, мы считали, что пожар необходим для восстановления мистического равновесия и умилостивления каких-либо бессмертных богов. Откуда-то издалека до нас доносился протрезвляющий прохладный запах недавно начавшегося на реке ледохода и бензиновая гарь автомобильной дороги. Грабор продолжал разглогольствовать о ненужности ранней женитьбы и величественности нашего предназначения. Нам нравилось чувствовать себя беззаботными молодыми подонками.
- Берёзовый сок можно купить в овощном магазине, - говорил он. - Сашук всё равно ничего в этом не понимает.
Пожар закончился так же внезапно, как и начался. Он перекинулся на соседние картофельные поля, сжег дотла их вымершую растительность, но был остановлен земляными тропинками, которыми участки были отгорожены по своему периметру. Мы сделали доброе дело санитаров леса, хотя возвращались обратно в березняк с опасением. Мы уже выезжали на асфальтовую дорогу, обвешавшись пакетами с берёзовым соком, когда на меня из зарослей кустарника, перепутанного с упавшими ветками, выскочил поджарый чёрный дог без ошейника и в прыжке ткнулся в ноги на уровне паха. С испугу я затормозил, Грабор смеялся: это была собака его соседей по лестничной площадке. Чёрная собака намекала на тесноту мира.
В какой-то из тех же дней я встретился с Аннушкой и отправился с ней на реку для романтической прогулки. Тоненькая, безгрудая, коротко стриженная, она опережала своей внешностью моду лет на десять, я чувствовал это и гордился стильностью своей спутницы. Мы считали, что не встретим на своём пути никого лишнего, были уверены в своей правоте. Помню, что мы купили в стеклянной столовой дорогие сигареты - “Pall Mall” кишиневского производства, что само собой представлялось нам праздником. Мы пришли к реке, немного постояли на её обрыве, держась за руки: лёд уже прошел, но наши головы инстинктивно поворачивались направо, по течению; туда, где река рано или поздно впадает в Северный Ледовитый океан. Вниз, к воде, вело несколько троп, петляющих среди серых слоистых утёсов, похожих издалека на сливы шлака при производстве угля. Скалы были древними: считалось, что на одной из них сохранились рисунки первобытных охотников, фотография которых выставлялась в краеведческом музее. Здесь же, напротив парка, согласно народному поверью, затонула в начале века баржа адмирала Колчака, груженая крупным рогатым скотом. Представить себе тонущее ночью коровье стадо, которое пыталась спасти какая-то заполошная коммисарша, было нетрудно; к тому же это давало забавный ракурс на историю с похищением Европы. Я умничал, стараясь понравиться новой девушке, сажал её на плечи и носил вдоль берега, шатко ступая по камням в своих сабо на деревянных колодках. Мы целовались и лапали друг друга в свободные от разговоров минуты. Где-то рядом постоянно присутствовала какая-то невидимая шпионская птица, издающая дребезжащие, почти электрические звуки. Нам так и не удалось увидеть её, хотя мне казалось, что я несколько раз заметил быстро промелькнувшую тень её крыльев на склоне горы. Моё счастье закончилось так же загадочно, как и началось. Мы выкурили полную пачку сигарет, радуясь возможности делать это не таясь, потом я проводил даму до троллейбусной остановки. Мы были воодушевлены свежестью весны, мы были влюблены друг в друга.
- Какой ты милый, - сказала она на прощанье, перед тем как раздался шелест закрывающихся троллейбусных дверок, и в это мгновение я почувствовал, что наша любовь закончилась.
Я до сих пор не знаю как объяснить это, но вернувшись домой, я позвонил своей предыдущей невесте и справился о здоровье персидского котика. Я сказал, что в моей жизни начинается джаз. Она ответила, что успела полюбить другого молодого человека, и я вздохнул с облегчением, уверенный, что Сашук теперь непременно оклемается. Мы придём вместе с ним и Грабором на берег реки и выпьем шампанского в честь его выздоровления, по очереди поднося к губам здоровенную бутылку, как чокнутые горнисты, трубящие утешительную зарю.

КОФЕ В ПОСТЕЛЬ

Я помню, что это было девятое октября, потому что наутро следующего дня тщательно прошерстил отрывной календарь, выдрав из него лишние листки, пока не дошел до десятого. Вечером мы с Грабором и Сашуком были в загородном ресторане, хотя не имели на то никаких оснований. Давайте сходим поужинать, - сказал Сашук, и мы согласились, поражаясь светскости его слов. На заключительных этапах ужина Сашук пошел в туалетную комнату и не вернулся. Мы поискали его в помещениях ресторана, вышли на берег незамерзающей горной реки, покричали его имя в густую тьму раннего вечера. Река шумела, влажно поскрипывая своим костлявым хребтом. Денег у нас не было, хватило только на то, чтобы заказать любимую музыку. Я правильно договорился с музыкантами и мы самозабвенно потанцевали шейк в разных концах зала. Мы размахивали крахмальными салфетками у себя над головами, словно сигналили проплывающим мимо кораблям. Проплывающие корабли сигналили нам в ответ. В зале было много одиноких дам неподходящего возраста. Проскальзывая мимо официантов, Грабор захватил графин с недопитым армянским коньяком, чтобы скрасить тусклую дорогу до города. Возвращались мы на полупустом рейсовом автобусе. Кондукторша смотрела на нас с умилением, мы рассказывали ей сообщения армянского радио на русском языке - нам нравилась страстность, с которой она хохотала над старыми шутками. Автобус останавливался напротив моего дома, и она с сожалением напомнила, что уже наша остановка. Мы выпрыгнули на холод, раскрасневшиеся от собственной популярности, и Грабор тут же предложил свои услуги девушке, одиноко стоящей в ожидание экспресса. Она была одета в большое бежевое пальто и вязаную шапку-трубу, заменяющую так же и шарф - вещь удивительно модную в то время. Пойдемте, поужинаем, - говорил он, передразнивая Сашука. Я замечательно готовлю сациви. Выпьем по бокалу “Саперави”. “Саперави” хорошо идёт под сациви. Вы ведь не откажетесь? Не отказывайтесь.
Она не успела сказать ничего определённого, как он увлёк её за собой, беспрестанно тараторя о великолепной планировке их с братом квартиры. Он назвался моим братом, более того, братом-близнецом. Возможно, он считал меня своим братом. Возможно, так оно и было. Я не придавал этому значения: путь к сердцу женщины из предместий он знал лучше. Мне было интересно, чем он будет угощать даму, как вообще будет развлекать её в апартаментах, лишенных мебели и домашнего уюта. Мы поднялись на третий этаж, я без особенного гостеприимства открыл им дверь, извиняясь за возможный беспорядок. Квартира моя, пустая и тёмная, производила монументальное впечатление: отзвуки альпийского эха бродили по ней со времён революционера Батенькова, который распространял в нашем городе какую-то подлую подпольную газету. Более менее обставлены были спальня и кухня; Грабор тут же увлёк даму на топчан и закрылся на защелку. Я прошел на кухню, примеряя украденный графин к наборам своей посуды. Удрученно я выставил его посередине кухонного стола, подумав, что глаз художника обязательно обратил бы внимание на изящную аскетичность композиции. Свою кухню я любил больше остальных комнат. Здесь всё оставалось так же как в детстве. Уезжая, родители оставили кухню в целости и сохранности. Большой фотографический натюрморт с французскими плодами, хлебами и колбасами, стоящий на холодильнике, немного выцвел, но как прежде возбуждал аппетит. Вырезка из грузинского календаря с репродукцией художника-примитивиста напоминала о том, что на земле существует “холодный пиво”. Я заварил себе кофейного напитка, уселся за стол напротив зеркала, которое мы повесили пару дней назад, шуточно решив жить и умереть перед ним, согласно высказыванию какого-то европейского умника. Наслаждаться своим отражением мне пришлось недолго - вскоре Грабор нехорошо хохоча выбежал из спальни, держа в руках простыню с двумя огромными кровавыми пятнами посередине.
- Право первой ночи! - заорал он голосом озверевшего феодала. - Они совсем обнаглели. Знаешь, откуда она? Из посёлка Пушное. Слыхал когда-нибудь? Стопроцентный сифилис… Хоть бы предупредила…
Он громко ругался, бегал по квартире, сотрясая кровавой простынёй, словно хотел поделиться ещё с кем-нибудь ужасом происшедшего. Девушка не выходила из спальни - наверное, так и продолжая сидеть в глубине лежанки, укутавшись колючими клетчатыми одеялами. Грабор призывал её к срочной стирке. За базар надо отвечать! Нагадила - убери! Смой следы преступления! Скобариха!
Не знаю, почему он так возбудился. Скорее всего, Грабор просто не переносил вида крови: удивительно, что раньше я не знал об этом. Я наполнил ванную на четверть холодной водой, бросил туда простыню. Стиральной машиной мы не пользовались, - она до сих пор пахла дрожжами, потому что неделю назад мы пытались сделать в ней брагу. Сашук сказал, что вращение ускоряет процесс брожения… Взбивается быстро как коктейль. И здесь он успел над нами поиздеваться. Мне стало жалко девушку, я прошел к ней в комнату и сел на краешек постели. Она пребывала в одеревенелом состоянии, то ли собиралась заплакать, то ли проплакалась. Большая, рыхлая, податливая в своей непритворной слабости. Распущенные русые волосы лежали посекшимися прядями поверх застиранного бюстгальтера. Грубо склеенные недорогой тушью ресницы можно было пересчитать по пальцам. Губы были накрашены тёмной, почти фиолетовой помадой. Она произнесла, едва шевеля этими губами, что Грабор обещал взять её замуж.
- Я поверила твоему брату, - повторила она, на мгновение вспыхнув глазами. - А вы меня обманули. Жила-была простая девушка, работала, училась - и вот.
- Что - и вот?
- И вот стала женщиной.
Я не знал насколько хорошо или плохо это сообщение, сел поближе, стараясь как можно ласковее погладить её по голове.
- Нельзя быть такой доверчивой, - шептал я одинаковые слова. - Неужели родители не говорили вам, что в большом городе нужно быть осмотрительнее. Вы пошли с совершенно незнакомыми вам людьми. Мы могли оказаться серийными убийцами, маниаками, насильниками… Может быть, вы до сих пор подвергаетесь опасности, находясь здесь.
Она мудро вздохнула и полезла в свою сумочку за зеркальцем.
- Теперь мне уже всё равно. Делайте со мной что хотите. - Она некапризно всхлипнула и продолжила. - Может быть, я беременна… Это не смешно…
Она была непревзойдённа в своем хитроватом простодушии, от неё пахло духами, сигаретами “Ту-134” и сладким подростковым потом. Грабор зашел к нам в комнату, по-прежнему такой же злобный. С мокрой простынёй в руках. Вода капала на ковер, и я сделал ему замечание. Тогда он обрушился на меня, почувствовав, что я переметнулся на сторону женщин.
- Милуетесь, вашу мать! Кого ты из себя корчишь? Исус Христос, бля. Гони её отсюда паршивой метлою, а то она наложит на себя руки. Полиция нравов... Посмотрел бы я на тебя, если бы ты так вляпался.
Я обиделся на него и сказал, что он сам может уматывать отсюда. Что я его больше знать не знаю, что я в милицию позвоню, поставлю вопрос в комсомольской ячейке. Он хмыкнул и свалил на кухню отцеживать брагу. Я поставил пластинку Татевик Оганесян с успокоительными блюзами, помог барышне одеться, настоятельно впихивая в её сознание, что Грабор братом мне не является, и где живёт неизвестно.
- Вы если что - звоните. Не забывайте нас. Мы завтра уезжаем на несколько месяцев на Север, корреспондентская работа… Но мы потом вернёмся. Навсегда вернёмся. Мы всегда возвращаемся. Будем дружить. Мы всегда дружим. Какое красивое у вас имя… Мария… Мэри…
Девушка успокоилась, начала подхихикивать.
- Смотрите, как можно носить мою шляпу, - сказала она и натянула трубу домашней вязки на своё выпирающее тело. Так получается вечернее платье. - Она спустила её ниже. - А так юбочка. Я обязательно позвоню. У меня хорошая память.
Когда я стал закрывать дверь, девушка неожиданно ринулась ко мне, прижалась и крепко поцеловала мои бледные губы своими черными.
- Ты такой добрый, - сказала она на прощанье. - Всё будет хорошо.
Покачиваясь, я направился к Грабору, но по пути зацепился за шнур электронного будильника, который сполз с комода и рухнул на пол. Мой братец пришел помочь собрать осколки. Ползая по полу на четвереньках, мы продолжали молчать до тех пор, пока я не заявил, что он был, в общем-то, прав, и этой скобарихе не место в приличном обществе. Он серьёзно посмотрел на меня и сказал, что наоборот стыдится своего поступка, что он даже не знал, как теперь начать разговор.
- Давай закидаем её кирпичами с балкона, - предложил я искренне. - Она всё равно стоит сейчас на автобусной остановке. Ждёт экспресс на Черёмушки.
- Мне лучше помириться с Пархоменко, - сказал он. - Сейчас ещё не очень поздно. Позвоню, назначу встречу. Как думаешь, она придёт?
Я пожал плечами и пошел покурить на балкон. Эта новая его идея не нравилась мне пуще прежней. Их роман длился уже лет пять, проходил очень неровно, к тому же у меня самого с этой Пархоменко тоже плелись некие интимные шашни - и хотя они плелись по её инициативе, участвовать в чужих разборках мне не хотелось. Грабор вернулся в приподнятом настроении:
- Ехать к тебе она не хочет. Мы встречаемся в кафе “Прага” через пятнадцать минут. Явка всех участников обязательна.
Сходить в кафе Грабор уговорил меня легко, показав несколько денежных знаков ярко красного цвета. Надо же, подумал я, какой бережливый… “Прага”, единственный в городе частный ресторан работал часов до трёх ночи, после “кровавой Мэри” мы с удовольствием переменили обстановку. Верочка уже сидела там, в одиночестве, за китайской ширмой, и смотрела на пламя свечи. Остальные посетители были деревянными, то есть сделанными из каких-то дорогих пород дерева местным кудесником. В цивильной одежде, с приклеенными на деревянные черепа париками, они на первый взгляд мало отличались от людей и призваны были шокировать случайных посетителей своими движениями и репликами. Знакомый вахтёр молча кивнул головой в сторону нашей подруги. Грабор усадил меня рядом с ней и даже специально для этого отодвинул стул. Сам сел напротив. Мы расслаблено помолчали, улыбаясь друг другу в сигаретном дыму. Я решил нарушить молчание.
- Верочка, я решил вас помирить. Он сходит с ума. Без тебя я не могу с ним справиться. Скоро он начнёт бросаться на публичных девок. Пусти его обратно в лоно семьи.
Она понимающе сжала губы и посмотрела на меня с вызовом, даже с испугом. Она была такая правильная девочка, носила юбку с жакетом, атласные блузки с кружевным воротником… Она занималась общественной работой, метила закончить университет с красным дипломом. То, что она дружила с нами, говорило о широте её интересов и ещё, может быть, о том, что сердцу не прикажешь. Я ужасно боялся её любви, - уязвлённость и возможная месть Грабора меня не пугали. В конце концов, именно я их когда-то познакомил, всегда был её участливым конфидентом, и если она приходила ко мне во времена их частых размолвок, то ведь приходила не ради приключения, а ради любви. Есть ужасные русские пословицы на этот счёт, но я их в тот момент не смог припомнить.
- Я его о себя не отлучала, - сказала она, недоверчиво вздохнув. - Вполне научилась обходиться одна. Решила заняться самообразованием, много читаю. Это у вас с Грабором какие-то тайны. Про вас ходят слухи... Надеюсь, вы не переменили сексуальную ориентацию. Или я слишком хорошо о вас думаю?
Грабор совсем не слушал её, иначе бы обязательно пошутил на эту тему. С неожиданной серьёзностью он произнёс:
- Вера, мне сейчас не до шуток. Пусть это так обыденно… обыкновенно… В общем, это… Выходи за меня замуж. Я делаю тебе предложение. При свидетелях. Зачем тебе журавль в небе?
Деревянный человек в одежде бравого солдата Швейка пробудился от медитации и, повернувшись к нам, развязно спросил: “в каком полку служили?”. Его словарный запас был всем известен, но внезапность сделала своё дело: все трое коротко рассмеялись. Верочка зарделась, ямки на её щечках стали ещё отчётливее. Она окинула нас, увлажнившимися, счастливыми, как показалось мне, глазами.
- Ну конечно. С удовольствием. Неужели к этому нужно было готовиться целых пять лет? - Она снисходительно посмотрела на меня и добавила: - будешь нашим свидетелем.
- Пригласите этого дуболома.
Верочка допила свой кофейный напиток и как-то невежливо скоро начала собираться: попросила счёт и расплатилась за себя сама. Потом попросила официанта заказать ей такси, ни в какую не позволяя Грабору проводить её до дома. Я подумал, что у неё поехала крыша от счастья, и уговорил Грабора остаться вместе со мной. Он проводил её до раздевалки, помог надеть пальто, вышел на улицу и усадил в автомобиль, сделав вид, что запомнил его номер. Вернулся он тюфяк-тюфяком, сел напротив; сказал, что это дело надо обмыть. Выяснять, насколько сегодняшняя акция запланирована, я не хотел. Это могло что-нибудь значить, могло не значить ничего. Я тоже звонил один раз по всему Союзу и предлагал руку и сердце различным барышням. Поутру боялся, что кто-нибудь приедет. Никто не приехал. Разве что Грабор перетащил ко мне свои вещи.
Мы сидели в полумраке кооперативного заведения с ещё не выветрившимся запахом общепита, пили нелегальную чачу, иногда поглядывая в окно за ходом осенней ночи. По причине Граборовской помолвки нас согласились оставить здесь до утра, если мы будем соблюдать общественный порядок. В обществе деревянных истуканов делать это было нетрудно. На улице было холодно, пусто, лишь иногда мимо окон прошмыгивали торопящиеся куда-то женщины. Поначалу мы не придавали этому значения, с удовольствием перебирая детали прошедшего вечера. Я в очередной раз возмущался поступком Сашука, вяло журил Грабора за соблазнение и кражу. Он отмахивался и мечтательно курил, строя планы на новую жизнь. Мы поняли, что снаружи происходит что-то необычное только тогда, когда одна из проходящих мимо женщин, вдруг прильнула к витринному стеклу нашего кафе лицом и ладонями, и мы увидели в её глазах сомнамбулический, ничего не видящий, отблеск. Она была немолода, в расстегнутой цигейковой шубке с фиолетовым шарфиком, аккуратно прибранная прическа со сверкающей диадемой говорила о том, что она возвращается из театра. Театралка продержалась на стекле в виде распятия минуты две и потом, с трудом от него оторвавшись, пошла в сторону центра, нервно отряхивая со своей одежды какой-то невидимый сор. Мы переглянулись и вышли на улицу, оставив на столе несколько новеньких червонцев.
Холодный ветер сбивал нас с ног, чувствовалось приближение зимы. Мы заметили, что женщина успела перейти на другую сторону улицы и теперь поравнялась с другой, чем-то похожей на неё, такой же целеустремлённой и одурманенной. Я вспомнил, что слышал что-то о магнетическом действии луны в конце её второй фазы, поднял к небу глаза, но оно было тёмным, мутным, без звёзд. Мы пошли с Грабором по своей части тротуара, следя глазами за сгорбленными лунатичками. Они действительно приняли положения каких-то пешеходных птиц и несли свои тела практически параллельно земле, быстро переставляя ноги в сапогах на невысоком каблуке. Угнаться за ними было не просто, мы прибавили шагу. Меня уже мучила одышка, Грабор тоже дошвырнул свою сигарету. На разговоры времени не было, мы делали подозрительные физиономии, жадно нюхали воздух. Любопытство разбирало нас, мы уже не могли остановиться. Я крикнул на всю улицу, “который час”, но ветер отнёс мой вопрос на другой конец света.
Дойдя до главного городского проспекта, мы вместе с сумасшедшими тётками повернули налево. На Ленинском царило ещё большее бессловесное оживление. Женщины самого разного возраста; в лучших своих нарядах, в одиночку, по двое, по трое, группами двигались в одном, кем-то заданном, направлении и, поддерживая равномерную скученность, сворачивали к реке. Я предположил, что мы являемся свидетелями сбора какой-то исполинской секты, сбора ведьм марширующих на гору Броккен в Вальпургиеву ночь, но Грабор сказал, что шабаш обычно происходит весною, в ночь на первое мая.
- Исход по путёвке профсоюза, - невзрачно пошутил он, когда мы затесались в их ряды, - раздвоение народов. Они решили оставить нас без наслаждений и потомства.
Сновидицы не слышали его речи, грациозно обтекая нас по бокам, не прикасаясь к нашим чужеродным телам. Удивительно, что мы вообще как-то соприкасаемся друг с другом на этом жизненном пути, подумал я. Собаки живут стаями, они коллективные животные, наиболее приспособленные к условиям социализма; а вот кошки сохраняют семейные отношения на очень короткие сроки и предпочитают индивидуальный стиль. Разница в стиле может привести к катастрофе. Оторвавшись от своих параллельных мыслей, я посмотрел на Грабора и увидел его взволнованное лицо. В толпах лунатических менад он искал то ли Пархоменко, то ли свою родную маму. У меня таких привязанностей в этом городе не было, я чувствовал себя спокойнее. Я размышлял, как в этом случае поступят менты. В происходящем можно было видеть и политическую, и религиозную, и сексуальную подоплёку. Нашим глазам представилось очевидное несанкционированное шествие, бабий бунт. Непонятно только против кого и во славу чего этот бунт направлен. Если забыть сейчас ужас той осенней ночи, я могу сказать только де вещи. Женское движение характеризовалось:
1. направлением (они шли на другой берег реки, через мост)
2. положением туловищ (все участницы принимали “г-образную” позу, наклонив корпус вперёд параллельно асфальту, имитируя при этом походку нелетающей новозеландской птицы киви. Эту птицу часто показывают в передаче про животных, откуда они и могли её походку перенять).
Другой вопрос, который мучит меня по сей день: откуда они пришли, и куда направлялись. Сначала нам показалось, что перед нами жительницы нашего города, и мы поразились их многочисленности, но сколько бы мы не всматривались в их лица, никого из знакомых не встретили. Лишь один раз мне показалось, что я заметил в согбенном потоке зловеще очерченный профиль одной пожилой дамы, моей бывшей учительницы. Рыжая, взъерошенная, она с постоянной обидой повторяла какую-то несуразицу про Грабора и когда особенно хотела его задеть, говорила, что он - генеральский внук и жрёт дома сухие колбаски из конины. Её звали Людмила Петровна Пристром, она всегда одевалась во фланелевую белую рубашку в цветочек с розовым перламутровым слоником на груди. Однажды Граборова бабка явилась к нам в школу и пожаловалась, что старшеклассники отбирают у её внука мелочь, которую она даёт ему на завтрак. После этого Пристром забыла о конских колбасках и стала говорить, что смотрит теперь на жизнь через призму бабушки Граборенко. Сам Грабор её не узнал и я, скорее всего, ошибся - женщины, повстречавшиеся нам в ночь с 9-го на 10-ое октября 1984-го года, принадлежали другому городу, иному миру.
Мы проводили глазами процессию, шелестящую на ветру, вдохнули смрадный дым факелов и керосиновых ламп, с пристрастием посмотрели себе под ноги. Домой мы возвращались на рассвете. Увиденное вселяло в нас леденящий ужас и комическую богобоязненность. Говорить друг с другом мы до сих пор не решались, и нам было необходимо загрузить страхом какого-нибудь независимого собеседника. На помойке, у трансформаторной будки, стоящей неподалёку от моего дома, нам удалось поймать хорошенькую, удивительно миниатюрную кошку, которую я принёс, завернув в свой плащ, и впустил в квартиру первой, словно на новоселье. Мы помыли её в ванной самым дорогим шампунем, причесали массажной щеткой, оставленной моей матушкой, обрызгали лосьоном после бритья. Мы положили новую любовницу в постель, обсыпав её золотинками от новогодней ёлки. Она недоверчиво принимала наши ухаживания, но радовалась теплу, потягивалась, сладко зевала и в конце концов замурлыкала. Грабор пошел варить ей кофе, облачившись в стеганный халат и шлёпки с загнутыми носами: он был умилителен в своём джентльменском порыве. Где-то в это время и позвонил Сашук. Он извинялся за вчерашнее и говорил, что когда вышел из ресторана на берег реки, за ним погналась то ли волчья, то ли собачья дикая стая, и он был вынужден спасаться бегством. Причин не верить ему у меня не было, я пожалел его и сказал, что собаки, к сожалению, животные коллективные, и мы должны остерегаться всего общественного, если хотим сохранить себя такими, какие есть.

МОЙ ПЕРВЫЙ ШМАЙСЕР

Филлипу Я. Загулову

Мы охотились за биноклями, складными ножиками и ракетницами. В лесу было много другого оружия, но нам нравились только такие предметы. Был яркий весенний день в потёках тающего снега, когда я нашел пару битюгов, гигантских тяжеловозов с копытами больше, чем моя голова. Они проступали из-под тающей снеговой жижи, мешая в ней свою истлевающую гадость. На их предсмертных улыбках виделось, что они получили свою смерть мгновенно: они ещё куда-то шли, даже в своем последнем сновидении. Они упали на бок, чтобы уснуть, хотя я слышал, что лошади любят спать стоя. Шкура на рёбрах ближайшего из коней уже прорвалась и выставила наружу тёмную требуху внутренностей. Мне казалось, что они шевелятся. Я увидел в них рабочий механизм, который подозревал в себе самом. Меня стошнило, и я выбрался обратно на дорогу, - колонна военных грузовиков прошла мимо меня в своём размеренном порыве. Их колёса бросали ошмётки грязного снега на чистую белую обочину; они меня не замечали, а если бы и заметили, то всего бы улыбнулись. Председатель Ксенофонтов маячил на горе в образе всадника, отдавая приказания женщинам в невзрачных одеждах: они должны были идти на Яшкин хутор закапывать мёртвых. Воронок для этих целей было больше, чем надо. Он призывал отделять немцев от русских, офицеров - от солдат, хотя на немцев последнее не распространялось. Враги и так уже были отделены по линии обороны, и если кто-нибудь смешался в рукопашной схватке, то был не одинок: рядом со своим противником он казался его любовником. В лесу постоянно приходилось наступать на мёртвых. Я знал, что обычно находится в их карманах - ничего хорошего - в лучшем случае карманные часы и фотографии. Я помню фотографию немецкой девочки, сидящей на каменном слоне. Снимки такого сорта меня мало интересовали. Я слышал, что у фашистов бывают специальные фотографии с движущимся изображением. Такую фотографию можно было рассматривать в течение нескольких минут, словно кинофильм. Я видел пару снимков: на одном со скалистой горы низвергался водопад - можно было видеть, как вода с разгону приближается к обрыву, завихряется и пенится, словно в испуге и потом летит в пропасть с тоненькой полоски реки на дно ущелья, рассыпаясь на радужные брызги. На другом снимке просто ходил по комнате какой-то человек в серой шляпе. Посередине комнаты стоял стол, на столе стоял чайник, возле которого лежал букет полевых цветов. Человек ходил по комнате взад и вперёд и один раз подходил к столу, чтобы немного побарабанить пальцами по столешнице. После этого он уходил за дверь. Потом всё начиналось сначала. Живая фотография с водопадом мне нравилась больше. Я расстраивался, что леса скоро очистят от вражеской скверны и техники - в них станет пусто и совсем не интересно. Мне нравилось обилие трупов в наших краях, - хоть чего-то у нас было много. Изобилие, в чём бы оно ни проявлялось, всегда лучше нищеты.
Ксенофонтов призывал баб на свою смердящую продразвёрстку, - они вместе с моей матерью ходили рыть ямы, и вечером отчитывалась перед ним, чтобы он поставил палочку в своей тетради. Я молил мать найти хотя бы одну подвижную фотографию, пусть даже со скучным мужиком, но она говорила, что это запрещено. Ксенофонтов увидел меня и погнал лошадь, чтобы поговорить. Я спрятался за пень, но старик быстро нашел меня, потому что у меня ещё не хватало опыта партизанских действий.
- Ты скоро отсюда уедешь, - закричал он, не внемля моим детским протестам. - Вы все нарушаете приказ Центрального Комитета.
Я не понял, о чём он говорит, и пошел обратно в лес, к конягам. От них воняло так, что задохнёшься. Я пожалел, что не взял с собою противогаз. У меня был склад оружия и боеприпасов, а противогазов у меня было штук пять. В тот день я не знал, что противогаз мне может пригодиться. Никогда не знаешь, что тебе попадётся. Я начал подходить к мертвому тяжеловозу со стороны дороги, но тлетворный запах сбил меня с ног. Тогда я намочил в ручье немецкий платок и приложил его к лицу. Я понял, откуда дует ветер. Я переменил направление своего движения. Я полз. Я добрался до коня, чтобы снять сбрую. Желтые ремни с красивыми медными бляхами, - я полюбил эту вещь. Фашисты знали толк в сбруях и упряжи - я догадывался, что эти вещи могут мне пригодиться в новой мирной жизни. Я не очень представлял, зачем мне это надо, но был уверен, что этот предмет будет мне необходим, когда снег сойдёт и Ксенофонтов зароет все трупы, разбросанные по нашей земле. Я уже стоял с немецкой сбруей на плече, когда увидел, как старика несёт по горе вниз его лошадка. Однорукий, он эквилибриловал винтовкой, которая всё равно не стреляла. За ним весёлым шагом гнался медведь. Медведь может бежать быстрее лошади. Он один из самых быстрых зверей в наших местах. Я следил за тем, как стремительно сокращается расстояние между ними. Старик был бледен под своей бородой, у лошади подкашивались ноги. Медведь догнал их и, захватив лошадь за заднюю ногу, повалил её; председатель хлопнулся наземь своим усталым телом, продолжая тыкать в морду зверя стволом своего пустозвонного оружия. Встретились мы с ним уже в овраге. Я тоже трясся от страха.
- Он живёт в бане, - сказал он, недолго думая. - Тебе пора уезжать в детский дом. Почему он живёт в моей бане? Я тоже хочу помыться. Бабы кругом. Я при исполнении. Я отвечаю за тебя своей головой.
Мы лежали под землей. Мы ругались. Я помню морду этого медведя, его глаза, а главное - дыхание. Как он нас нюхал. Как ему было на нас наплевать. Лес был полон медвежьей пищи, мы с Ксенофонтом были мелкой тварью, которую нужно убить, перед тем как съесть. Он нас не тронул. Он пожирал моих лошадей со спокойной жадностью; я был рад, что успел снять упряжь. У него был обосранный хвост, у медведей такая мода. Я глазел круглыми глазами на эту его жратву, я ему завидовал. Я всегда хотел жрать. Я был поражен, что медведь может жрать такую мерзость. Рядом с нами лежало три скелета в немецкой форме и касках. Три медведя, закончившие свой бой, привязанные за ногу цепями. Пулемётчики, ещё недавно они были вполне съедобны. Они были героями-смертниками, и сами попросили приковать их к этой яме в нашей земле. Если бы кто-нибудь из них струсил, то остальные расстреляли бы его на месте. Наверное, им зашили иконы в шинели - почему они умерли, когда у них иконы? Я дополз до пулемёта, дал очередь в воздух. Раскатистая ругань огласила берёзы, дубы и всё, что ещё возвышалось над нами. Медведь даже не вздрогнул, а только углубился своей мордой в брюхо тяжеловоза. Я помню, что это был светлый день, день таяния, упадания, западания. Мы стреляли с председателем в остальной мир, он пытался меня обнять - сволочь. Он думал, что я испугался больше, чем он сам. Он повернулся, отшвырнув ворох снега обшлагом расстегнутого полушубка.
- Теперь медведь нас запомнит, - сказал он и сделал умные глаза.
- Ну и пусть запоминает, - ответил я. - Мы его тоже запомним.
Мне казалось, что я вселяю этими словами бодрость в себя и в председателя Ксенофонтова. Больше всего я боялся троих цепных мертвецов. Если бы они запомнили меня, мне, очевидно, пришлось бы гораздо хуже. Почему человек без мяса и кожи становится таким злым? Мы осмелились проверить их карманы, но ничего в них не нашли. Ксенофонтов улучил момент и поплёлся к своей покалеченной лошади. Её ещё можно было вылечить, если найти подходящие медикаменты. Вскоре он исчез из виду. Думаю, что инвалид искал в лесу красный фосфор, выдалбливая его стамеской из стрелянных полуметровых снарядов. От красного фосфора хорошо зажигались спички, стоило лишь хорошенько натереть им ремень. Я выполнял эту работу лучше старика, у меня было больше сноровки. Я чувствовал своё превосходство над ним, но никогда этого не показывал, чтобы не навлечь на себя его обиду. И вообще о нахождении боеприпасов мы знали больше, чем он.
Когда я остался один, то вообще перестал обращать внимание на этого обосранного медведя. Он настолько увлёкся трупятиной, что мог не отходить от неё несколько суток. Странно, что он запал именно на оттаявшую конину, в лесу было много более нежной пищи. Я вылез из оврага, прошел по снеговому насту метров двести в сторону поля, с трудом вытащил из-под древесных корней противотанковую мину и поставил её на попа, прислонив к стволу. Потом вернулся к пулемёту и начал прицельный огонь по минному взрывателю одиночными выстрелами. Из пулемёта попасть было труднее, из винтовки я бы сделал это с лёгкостью. В конце концов, я разозлился и начал лупить по ней очередями, до тех пор, пока случайная пуля всё-таки не налетела на капсюль. Самого взрыва я не увидел, потому что тут же зарылся головой в глину, словно предчувствуя, что он вот-вот произойдёт. Когда поднялся из укрытия, над опушкой клубилась грязная снеговая пыль, дерево было рассечено вдоль, словно топором при колке дров. Я удивился полученному результату и уже засобирался в посёлок рассказать о своём эксперименте товарищам, обернулся на прощанье и увидел, что трое обглоданных убийц изменили свои положения, придвинулись ближе друг к другу, насколько это могли позволить их цепи, и смотрели теперь на меня с нескрываемым одобрением - хоть глазницы их были черны и продуваемы ветром, иначе их взгляд не назовёшь. Домой я бежал, не оборачиваясь. Никому потом об этом не рассказывал - боялся, что засмеют.
В детском доме немцы отсасывали у нас кровь для нужд раненых людей и животных. Мы гордились, что своей кровью можем спасти взрослых людей, настоящих солдат. Они отсасывали у нас кровь ночью, когда мы спали. Хотя никто не помнил об этом, я уверен в том, что это правда, потому что видел на подушке одного из воспитанников кровавые пятна. Взамен они кормили нас куриными яйцами. Мы не понимали, о чём они говорят, но были довольны пищей: яйца были большие, деревенские, с яркими оранжевыми желтками внутри. Нам давали по одному яйцу в день. Остальное время мы могли заниматься чем угодно. Не знаю как остальные, но мы с Пенхасиком готовились к поездке в жаркие страны. Мы уже умели перемещаться на крышах вагонов, запираться в туалете, кататься на трамвайных прицепах. Мы всегда хотели жрать, и поэтому умели добывать деньги. Я сдавал радиатор от танка одному еврейскому старикану четыре раза. Я привозил его на саночках: радиатор был большой, тяжелый, медный, и весил килограмм восемьдесят. У старьёвщика была халупа из ящиков, кое-где прикрытая жестью, кое-где тряпьем. Он заводил меня внутрь, давал деньги, и пока возился с какими-то бумажками, я на тех же санках увозил свою медь домой. Если бы он остановил меня, мы бы облили его хижину керосином и сожгли бы к чертовой матери. Он знал об этом и прикидывался рассеянным. Сдавать стеклопосуду было выгоднее. В павильонах пустая бутылка стоила три рубля, а сам лимонад - один. Мы платили только за лимонад. С латышами ладить было легко, потому что у них была другая культура. В ранец входило ровно шесть штук пустых бутылок. Ранец был очень полезен и тогда, когда латыши начинали нас бить. Стоило нагнуться, и все удары приходились по плотному покрытию из свиной кожи. Один раз нас всё-таки поймали и отхлестали пастушьей плёткой. Тогда мы решили приостановить на время бутылочный бизнес. Времени всё равно не существовало, и мы были зачарованы этим безвременьем. Если я вспоминал что-нибудь, то мне казалось, что я сейчас же могу туда вернуться. Трупов вокруг нашей деревни было так много, что я не мог себе представить, что люди когда-нибудь их уберут. Я считал, что достаточно закрыться в туалете проходящего поезда, выкрикивая иногда на стук кондуктора “занято до Новосокольников” и через два часа очутиться в том же овраге, где три медведя ждут от меня новостей, прикованные цепями. У латышей другая культура, поэтому многие из них предпочитали скрываться в лесу, словно медведи. То, что латыши и немцы могут быть на самом деле медведями, бегающими быстрее самой быстрой лошади, приходило мне в голову довольно часто, но я не осмеливался поделиться своими опасениями с Пенхасиком, потому что не знал толком его национальности.
Я помню день, который переменил нашу жизнь к лучшему. Недалеко от детского дома, на углу Гамбургес и Стокгольмес, мы нашли полузасыпанную траншею - здешний Ксенофонтов велел сравнять с землёю и её, но его приказание было выполнено спустя рукава. Зачем-то он велел завалить землёю целый склад больших черных бутылок, похожих на бутылки из-под шампанского, но весенний паводок осадил грунт, обнажив блестящие на солнце бока некоторых из них. Мы начали раскопки с тщательностью археологов и к вечеру принесли в газированный павильон три рюкзака первоклассной стеклотары. Латышская женщина недоверчиво приподняла бутылку за горлышко и вдруг расхохоталась болезненным смехом, сквозь который сквозила злость. Бутылки ей нравились, но она не могла принять их из-за того, что на каждой из них был отпечатан ширококрылый фашистский орёл, сжимающий лапами венок со свастикой. Она сказала, что должна донести на нас коменданту города. Она подошла к телефону, набрала номер и быстро-быстро защебетала по-своему, чтобы мы не поняли, о чём она говорит. Мы не дрогнули. Мы расхохотались ей в ответ, а Борька для пущей важности с грохотом выставил одну из бутылок на прилавок в качестве подарка. Нечего сосать нашу кровь, сказал он. Одним яйцом в день вы от нас не отделаетесь! Оставив её в недоумении, мы вернулись домой, и принялись счищать немецких орлов с помощью наждачной бумаги и кирпичей. Дело шло из рук вон плохо, пока мы не изготовили из ножа сенокосилки вполне приличный наждак: сточили зубчики, укрепили колесо на оси между двух плотных досок… Один крутил ручку от мясорубки, другой изнашивал на нет арийский символ. Мы быстро наладили производство, разрабатывая нашу золотоносную жилу с похвальным терпением, в обстановке полной секретности. Полученные деньги я сворачивал в трубочку и хранил внутри полой ножки своей кровати; Пенхасик прятал выручку где-то на топливном складе, там, где лежали какие-то коричневые брикеты. Мы готовились к побегу, много мечтали по вечерам о жарких странах, решили бросить курить для экономии.
Удивительно, как много шампанского употребляли немцы во время боя: в общей сложности мы перетаскали на пункт приёмки около грузовика пустой стеклопосуды. Запасы постепенно начали истощаться, но в тот день, когда я вырвал из-под куска слежавшейся мешковины последнюю бутылку, перед нами открылся лаз в подземное помещение. Траншея была вырыта углом вдоль двух пересекающихся улиц, и в вершине этого угла располагался бетонный блиндаж для командного состава. Мы заползли в него и обнаружили нетронутой всю его материальную часть. Свернутые карты, планшеты, морской перископ, стол и стулья. Самое главное, что на этом столе я нашел новенький, ещё в масле, завернутый в пергаментную бумагу “шмайсер”, складной автомат с отцепляющимся прикладом, очень удобный для детского пользования. Мы рассекретили наше открытие для остальных воспитанников, бутылок там всё равно больше не было. Мы стали играть в штаб, нарыли новых нор, провели специальную трубу для связи с солдатской траншеей. Мы сидели с Пенхасиком в блиндаже и отдавали остальным ребятам команды властными офицерскими голосами. “Стреляйте” - кричали мы по очереди в связную трубу. “А теперь не стреляйте!” “Прекратить огонь”, - подсказывал мне Борька. “В атаку!” - кричал я, когда не мог придумать ничего получше. “Бронебойным”, - добавлял Пенхасик. К автомату прилагалось несколько рожков с патронами, мы уходили в лес на стрельбища - каждому хотелось дать очередь. Стреляли на меткость, однажды я саданул из автомата по небольшому озерцу у высыхающей Даугавы и убил рыбу, довольно крупную плотвицу. Тогда мы организовали рыбацкую артель, сделали плот из трёх брёвен, склоченных перегородками. Выходили на лов ночью, обычно человек семь. Двое держали шесты с горящими на верхушках мазутными тряпками, кто-то рулил обломком весла, я глушил рыбу из шмайсера, остальные собирали её в мешок. Попадались в основном щуки и налимы. В детском доме никто не спрашивал о природе нашего промысла, потому что мы угощали рыбой персонал и даже директора. Нам, как и прежде давали по одному яйцу в день. Во дворе у нас выращивалась свекла для производства сахара, каждый был должен собрать по три литра брусники, чтобы в будущем получить свою порцию варенья в манную кашу. Автомат я прятал под матрасом своей кровати, и никто из детей не смел к нему прикоснуться. Возможно, я уже имел некоторый авторитет. Директор Кузнецов пытался выследить меня, но я чувствовал опасность кожей, и всегда вовремя его перепрятывал. В то время я совершенно не был увлечён фактом собственной смертности. Её случайность казалась мне невозможной - я был уверен, что смерть растёт в нас вместе с нами, может быть, наперегонки с жизнью. Поэтому её нужно постоянно обгонять, занимаясь разными выгодными для жизни делами. Солдаты на войне умирают, из-за того, что им больше не позволили играть в эти догоняшки. Поэтому на военные склады за патронами я уходил без малейшего страха, ведь я делал то, что полезно для моей собственной жизни.
Склады находились за городом. Они были обнесены колючей проволокой и десятиметровым рвом, наполненным водой, на вышках стояли часовые, но днём, на солнце, они обычно теряли свою бдительность. Я надевал противогаз, высовывая наружу его трубку, поднятую на палке, и шел под водой до другого берега. Потом нужно было чуть проползти до места стоянки полевых кухонь, и дальше я был неуязвим для глаз охранников. Склады техники тянулись на несколько километров. Там я мог делать, что захочу. Крутить башни танков, прицеливаться из зениток. Я стрелял по пролетающим самолётам, и если мне удавалось сбить хоть один, сладострастно расстреливал парашютиста, зависающего над полем. Если бы там росло что-нибудь съедобное, я согласился бы вообще там жить. Я приносил горы патронов, завернутых в рубаху. Все радовались, когда я возвращался с добычей. Странно, что у меня никогда не было ни врагов, ни завистников.
Это случилось незадолго до каких-то праздников: я помню это точно, потому что вскоре после смерти Пенхасика над городом зажигали римскую цифру тридцать, сделав её перекрёстным светом прожекторов. У нас уже была лодка, хорошая ничейная плоскодонка, которую мы перетаскивали от одной старицы к другой, пытаясь полностью очистить их от рыбы. Я по привычке проходил по поверхности воды короткими очередями, всматриваясь в искривления волн, когда из ельника возле недостроенной мельницы послышалась встречная пальба. К лесным братьям мы уже давно привыкли, - они не обращали на нас внимания, разве что иногда отбирали излишки боеприпасов. Я бы узнал по голосам звуки их оружия. Пенхасик тоже насторожился и сказал, что, может быть, началась новая война. Однако выстрелы с мельницы стихли, мы тоже решили больше не шуметь и походили немного по небольшой курье с бреднем. Тут то он и ударил. В самую мотню нашего невода. Он вырвал его из наших несильных рук и утащил на дно в качестве трофея. Ошалевшие, мы растерянно смотрели на свои окровавленные ладони. Курья была маленькой, умирающей, цветущей, пятьдесят метров в длину и четыре метра в ширину. Мы отчаянно гадали, с каким явлением природы нам пришлось столкнуться. Это была фашистская портативная подводная лодка. Мы вбили палку с догорающей тряпкой на берегу лужи и, тревожно переговариваясь, вернулись в детский дом с пустыми руками. Только здесь я заметил, что Пенхасика с нами нет. Я прождал его до самого утра, не смыкая глаз. Я думал, что он решил выследить подводное чудовище в одиночку. Когда он не появился и через неделю, я догадался, что он смотался и без меня в эти самые жаркие страны.
Его нашли в курье, где мы рыбачили последний раз. Он был абсолютно голый, посиневший и раздувшийся, кожа слазила перчатками с его рук. Какие-то садисты обезобразили его лицо так, что узнать в нём Пенхасика было невозможно. Но это был он, потому что никаких других детей в этих местах не бывает. Нас построили на линейку, и директор Кузнецов сообщил, что Борис Пенхасик геройски погиб от пуль латышских националистов, что скоро этому будет положен конец. Нашу лодку увезли куда-то на трофейном грузовике, рыбалку навсегда запретили. Я понимал, что Кузнецов рыщет сейчас по всему детскому дому в поисках моего “шмайсера”, и перепрятал его за пределами территории, в ложбину под вросшей в землю ржавой железной бочкой. Я знал, что латыши здесь ни при чём. Три медвежьих скелета в немецких касках громыхали проржавленными цепями в моих снах, председатель Ксенофонтов направлял на меня своё бутафорское ружье, предупреждая о последнем постановлении Центрального Комитета, приёмщица стеклопосуды требовала вернуть обратно деньги за вражеские бутылки. Я надеялся, что Пенхасик удрал в жаркие страны, подбросив двойника-утопленника, чтобы замести следы. Я верил в его творческую жуликоватость. Я часто бродил вокруг недостроенной мельницы, надеясь найти стреляные гильзы. Спрашивал у местных про партизан, но узнать ничего нового не смог.
Однажды днём, в необыкновенно жаркую погоду, я шлялся среди умирающих стариц Даугавы, пришел к месту нашей последней рыбалки, сел покурить в траве, вспоминая счастливые, героические времена. Старица ещё сильнее уменьшилась в своих размерах и составляла теперь в длину всего метров тридцать пять: я не согласился бы даже купаться в этом лягушатнике. С одного края она была совсем мелководна и белёсо просвечивала песочком, неуклонно идя под откос в направлении несуществующего более течения. Другой её конец был совсем тёмным, мутным и заболоченным. Над ним нависали большие сорные кусты то ли ольхи, то ли ракиты, полностью закрывая заводь от солнечного света. Однако этого ублюдка я увидел не там. Он лежал на самой середине маленького озера, выставив на солнце своё грязно-желтоватое брюхо, испещрённое синими крапинками, пиявками, прудовиками и загорал, пошевеливая желтыми глистообразными усами. Росту в нём было метра три. Как в немце. Я смотрел на него, на этого вальяжного трупоеда, и чувствовал, как приступ непреодолимой ненависти сковывает мои скулы. Я понимал, что ничего не могу сейчас сделать с ним, с этим большеротым подонком, убившим моего лучшего друга и сожравшим его лицо, чтобы никто не смог поцеловать его на прощанье. Я не бросил в него камнем, не плюнул в его сторону - его участь была теперь предрешена. Из-за этого склизкого неодухотворенного бревна Пенхасик никогда не увидит ни жарких стран, ни волшебных фашистских фотографий со скользящими водопадами - я чувствовал то же самое, что, наверное, чувствует на войне солдат - стальное опустошение непоколебимой мести. Я вернулся в город, раскопал свой автомат, завернул его в тряпку вместе с охапкой патронов. Я не пошел на ужин, но когда прибежал назад, уже стемнело. Поднялся ветер, чувствовалась надвигающаяся гроза. Я натаскал камней и сделал что-то наподобие укрепления на берегу, где залёг в ожидание предстоящего боя. Ветер становился всё сильней, после нескольких ударов грома пошел проливной дождь, озаряющийся через каждые десять секунд вспышками молний. Я накрылся своим мешком и продолжал лежать в своём укрытии, уверенный, что убийца поднимется посмотреть мне в глаза. В старице действительно затевалась какая-то фантастическая возня. Я слышал подводные крики и скрежеты, озеро начало ходить ходуном, иногда выплёскивая волну, никак не связанную с напором ветра. Я вдумчиво открыл стрельбу по этим тёмным завихрениям. Мне казалось, что несколько раз я видел его чемоданообразную морду, поднявшуюся из воды в мерзкой слюнявой улыбке. Сом поворачивался на бок, бил по воде своим плоским хвостом, совершенно бесцельно мечась в своей глухой ловушке как в водяном саркофаге. Я вошел в раж и расстреливал рожок за рожком, словно забывая с кем виду свою битву - с гигантской рыбой или с самой грозой. Пальцы мои одеревенели от холода и злости, на лице застыла маска смертника. В какой-то миг я, совсем отчаявшись, пошел на него в атаку и пробежал по мелководью до середины курьи, не сняв ни одежды, ни обуви. Я стоял по пояс в холодной воде, свирепо всматривался в колыхание волн под полной луной, даже не утруждая себя стряхнуть с лица дождевую сырость. Он хохотал надо мною, издевался, показываясь, то здесь, то там, и потом уходил в глубину, где становился совершенно неуязвим для моего шквального огня. Совсем обессиленный я вернулся в своё убежище, под мешковину, полагая, что на рассвете он всё равно всплывёт от полученных ранений или хотя бы выйдет на разведку.
Кузнецов со товарищи так меня и нашли, уже утром, и, хотя я спал, завернувшись в свою тряпку, не осмеливались подойти ко мне, увидев россыпи расстрелянных гильз, валявшихся вокруг по берегу. Я не обратил на них внимания, когда проснулся. Я сразу передёрнул затвор и маниакально уставился в рябь озера. Они окрикнули меня, но я тут же дал очередь поверх их голов. Они поняли, что происходит, и поспешили удалиться. Я сосчитал оставшиеся патроны и пожалел, что истратил вчера так много. Они вернулись часа через два, с баграми и сетью, шире моего водоёма. Мы не разговаривали друг с другом. Каждый выполнял свою задачу. Яма оказалась глубокой, багор не доставал до его дна. Тогда они перетянули курью сеткой, долго мутили воду своими палками, кричали и топали сапогами в офицерских сапогах, пока этот мутант, наконец, не запутался, хоть и продрал бесформенную дыру в самой середине сети. Я стрелял ему в голову, пытаясь превратить в отвратительную кашу его плоский лоб со злыми глазками по краям, эту щегольскую гусарскую растительность на верхней губе и подбородке, я хотел, чтобы он почувствовал то же самое, что когда-то почувствовал Пенхасик. Люди и животные в своей смерти равны, умерший человек равнозначен умершему животному и наоборот. Я понял это, но легче мне от этого не стало. Рыбина оказалась два с половиной метра в длину, вся усеянная пробоинами моих выстрелов, её живучести было можно удивляться. В детский дом её несли четыре мужика, продев на две толстенные жерди - хвост всё равно волочился по земле. Его мяса, наверное, должно было хватить на месяц для всех нас, но я решил, что есть его не буду, хотя постоянно хотел жрать. Я почему-то вспомнил историю про нашего кота Клауса, который дружил с поросёнком Борькой, а когда того зарезали, нажрался его мяса и тут же сдох.