Александр Чернов
КАПЕЦКИЙ КОРПУС
Саша, я знаю эти стихотворения Чернова. Сам же всем рекомендую. У него интересно: всегда как отдельный голос или действующая партия (например, без голоса, а в пантомимическом варианте) появляется машина. Призрак машины. Не поднадоевшая, та, что для финала, а другая — колеса которой могут заработать в любой момент. Явления сцеплены автоматами. Человек бросается на рельсу, но включается призрачный автомат и меняет логику на свой манер. Он меняет и ход времени, исторические картины ("обратная речь"). Стихии живут по своим законам, повсюду эн–мерные вихри: "Каждый из них – эпигон и хвастун / до посинения / носится, как электрический стул, / по подземелиям." Такое ощущение, что Чернов спрашивает: "Что, вы думали всё в порядке? Нет, у вас в холодильнике стоит ящик Пандоры".
Алексей Парщиков – Александру Давыдову
* * *
До сих пор не верю гороскопам,
потому что сам не из села.
Над могилой Дира и Аскольда
униатской церкви купола.
В долгом ожидании ремонта
помер краеведческий музей,
кончилась подземная дремота
киевских доверчивых князей.
Новую сусальную солому
шевелят небесные пески –
значит, не отпели по канону,
не похоронили по-людски…
Может быть, ошибка или промах,
адекватный прихотям весны:
на отшибе неба и на кронах
ветошь раскаленной белизны.
Из нее какой-то сучий потрох,
водки выпив целое ведро,
тоже не по чину выбрал погреб
и на рельсы бросился в метро.
Но колеса даже не задели
клочья запылавшего тряпья.
Вылез недоносок из купели,
вроде альбиноса воробья.
На глазах людей и рыбы редкой,
обитавшей в пропасти Днепра,
в город возвращались души предков,
мухи улетали на гора.
Тлели шкуры саблезубых тигров,
рысью искры сыпались на дно…
Все равно, я не увижу титров,
если жизнь прокрутят, как кино.
* * *
Граница – подобье изнанки,
навыворот птицы, как церкви,
там – доминиканские севки,
а здесь – белокрылые ржанки.
Пилот, озабоченный небом,
которого звали Ефимом,
вернулся из Кракова негром,
католиком и некрофилом.
Теперь он живет на Кубани
и грабит в полете буржуев,
и мертвые в доску путаны
боятся его поцелуев.
* * *
Оползни давних и новых затей
для упрощения
рукоприкладствуют. Между путей
нет сообщения.
Под амплитудами трудно залечь
в газы ползучие,
чтоб из глухого тоннеля извлечь
правды созвучие.
Вдребезги о пограничный барьер
колба разбитая –
мокрое место, слепой браконьер,
дурь динамитная.
Вакуум страха, отваги тиски,
ревности лопасти
пересыпаются, как лепестки,
заживо лопаясь.
Редкие решки не дружат со мной
после рождения,
рельсой вибрируют, будто струной,
вихри враждебные.
Каждый из них – эпигон и хвастун
до посинения
носится, как электрический стул,
по подземелиям.
* * *
По ученым курсам пятерым
просвещенный, будто агроном,
в дорогом костюме вороном
я не буду больше молодым.
В тесном хороводе пресных рыб
свернутым восьмеркою угрем
утоплю желания живьем,
чтобы эксгумировать надрыв.
Словно в любознательный кувшин
голову засунул журавель,
ловко раздвигая букву «шин»
в пене перламутровых кровей.
Чтоб сосуд, в котором пустота,
и бутыль, где Молотов коктейль,
фитилем, слепящим как метель,
сообщались явно иногда.
* * *
Семенит прохлада гуськом,
оставляет влагу на бересте.
На осине – бумажный ком
и пчела в осином гнезде.
Значит, это злая звезда
или группа ярких ее сестер
помещают нас не туда:
прыгнул в прорубь – попал в костер.
И выходит, можно играть с огнем,
перестать молиться на результат,
если опрокинется водоем,
где утопленники лежат…
* * *
Изречение «птица»
происходит от «петь»,
полагает певица,
заблуждаясь на треть.
Просто ей неизвестен
приворот неземной:
кто поет эти песни,
тот становится мной.
Обними меня, небо,
пятернею сторон,
все реальное – пневмо,
визуальное – звон.
Обнажается голос,
из гортанных колец
извлекается полость
для вокальных коленц,
чтобы, выдохнув эркер
и попутный тайфун,
бросить мелос на ветер,
словно мелочь в толпу…
Где в акустике зыбкой,
ждет обратная речь,
с вертикальной улыбкой,
с волосами до плеч.
* * *
После дождя земноводных ор
жалобней мотоцикла,
словно заслуженный дирижер,
паузу держит цапля.
Близится переселенье душ:
переставляя грабли,
птица пинцет макает в тушь,
смачно роняет капли.
Ей, лягушатнице, невдомек
певчих телец ужимки,
горлышку чайному поперек
выворотка кувшинки.
Жабоглотательный горизонт
всхлипнет и распрямится…
цапля похожа на сложенный зонт,
зонт с поломанной спицей
* * *
Когда меняет вкось и вкривь
одна оса осанку узнику,
напрасно просится на музыку
неосязаемый мотив.
Когда в доспехах из фольги
зудят личины беспризорные,
как будто лужи невесомые,
летят над улицей кульки.
Но тот из них, кто больше всех
подштопан скотчем или пластырем,
не шелестит, не рвется вверх,
а на стене висит распластанный,
словно распятый человек.
Уход из Ялты
(На смерть Сергея Новикова)
Приехал я в Симферополь,
а там запоздалый снег
засахаренным сиропом
покрыл земляной орех.
И вплоть до самой Алупки
и далее – на Форос
форсированные скорлупки
летели из-под колес.
В дыре над массивом горным,
в ай-петриковском лесу
оракулом беспризорным
ворочался Учан-Су.
- Скажи, разлучивший реку
и русло среди пути,
приезжему человеку,
где Новикова найти?
Затейник тех изумлений,
что не исчезают впредь,
под натиском изменений
был вынужден умереть.
Единой цепи мы звенья,
хребетные позвонки…
Со мной чемодан портвейна
и плавленые сырки.
Ответь, на каком из кладбищ
(молчат почему-то СМИ)
моих кутежей товарищ
безвременно лег костьми?
Сегодня печаль не в моде.
Заполнен джанкойский ров.
Поэтов не топят в море
с почетом, как моряков.
И тавров закрыт некрополь…
– Оказия тут была –
корвет на Константинополь,
на Сен-Женевьев де Буа.