Сэмюэль Батлер
СОЧИНИТЕЛЬНИЦА ОДИССЕИ
В России пока еще плохо знают Сэмюэля Батлера (1835-1902). А пора бы, учитывая, что он уже сотню лет как умер, а его роман «Путем всея плоти», перевод которого недавно опубликован издательством «Критерион», входит в двадцатку лучших романов прошлого века (по свидетельству людей, которым доверяем). Нельзя утверждать, что для нынешней России этот писатель чересчур актуален, однако в наше подлое время его умеренный аморализм слегка пресыщенного интеллектуала действует умиротворяюще. Мы публикуем главу из его научного исследования, в котором автор нас довольно изобретательно убеждает, что Гомер был женщиной. Таким образом, журнал продолжает свою линию на разоблачение литературных мистификаций (см. в №25 о Шекспире). Предваряем публикацию в меру циничными афоризмами Батлера, болтающимися в Интернете без указания переводчика.
Редакция
Я ненавижу тех, кто ненавидит Бога, но мне кажется, что Бог недостаточно ненавидит тех, кто ненавидит меня.
Умереть - значит перестать умирать.
Пока есть болезнь, будет не только страх, но и надежда.
Особое искусство - знать, на что не следует обращать внимания. Чем дольше длится беседа, тем такое искусство более необходимо.
Логика и постоянство - предмет наслаждения богов и низших животных.
Жизнь - это материя, в которой мы запутываемся, если будем рассуждать о ней слишком много или слишком мало.
Прогресс человечества основывается на желании каждого человека жить не по средствам. Жизнь - это искусство извлекать значительные выгоды из незначительных обстоятельств.
Жить - то же, что и любить: разум против, здоровый инстинкт - за.
В конечном счете, удовольствие - советчик более надежный, чем правота или чувство долга.
Справедливость - это когда мне позволено делать все, что угодно.
Несправедливость - это то, что мешает жить по своему усмотрению.
Доводы на большинство из нас действуют плохо. Притязания - куда лучше.
Иметь свое собственное мнение можно лишь в том случае, если знаешь, как его опровергнуть.
Учиться лгать следует, как и всему остальному, с малого.
Перемены - это неизменность в изменяющихся обстоятельствах.
Я забочусь об истине не ради истины, а ради себя.
Всякая коммерция - это попытка предвидеть будущее.
Жить - то же самое, что играть в ресторане на скрипке, которую впервые взял в руки.
Лишения - это неуклюжая попытка добиться того же, что гораздо проще достигается благосостоянием.
Есть два основополагающих закона: один общий, другой частный. Согласно общему, каждый может, если постарается, добиться того, чего хочет. Согласно же частному, каждый человек в отдельности является исключением из закона общего.
Все философии в конечном счете абсурдны, но некоторые абсурднее, чем другие.
Соперничество без вражды - это игра в вист на поцелуи.
Общественность покупает свои мнения так же, как покупают мясо и молоко, потому что это дешевле, чем держать собственную корову. Только тут молоко состоит в основном из воды.
Дураки выдумывают моду, а умные поневоле ей следуют.
Вот уж кому не следовало бы иметь детей, так это родителям.
Бог не может изменить прошлое, но историки могут.
Пресса полезна уже потому, что она учит нас не доверять прессе.
К вопросу о том, обеляют Пенелопу или нет
Известно, что у древних были и скандальные версии поведения Пенелопы; возможно, они даже возобладали над всеми другими еще до того, как завершилось создание всех поэм эпического цикла. В «Телегонии», которая, как считается, появилась вслед за «Одиссеей», мы видим, что Одиссей, расправившись с женихами, не вернулся к Пенелопе, а поселился в Феспротии и женился на царице этой земли Каллидике. То есть, он, очевидно, развелся с Пенелопой, а это едва ли случилось бы, если бы он верил, что она вела себя так, как описано в «Одиссее». Согласно автору «Телегонии», Пенелопа и Телемах продолжают жить на Итаке, куда Одиссей в конце концов возвращается и где находит смерть от руки Телегона — собственного сына, которого родила ему Цирцея. Другие древние, хотя и гораздо более поздние, упоминания предосудительного поведения супруги Одиссея можно найти в Словаре Смита в статье «Пенелопа».
Посмотрим, чему «Одиссея» просит нас поверить, или, скорее, что предлагает нам проглотить. Нам говорят, что сразу сотня с лишним молодых людей страстно влюбляется в предполагаемую вдову, которой к концу истории вряд ли было меньше сорока и у которой есть взрослый сын. В течение нескольких лет они досаждают ей ухаживаниями, которые, как им известно, ей гадки. Они так страшно влюблены в нее, что и помыслить не могут о другой невесте (II, 205-207) и только и ждут, чтобы она выбрала кого-нибудь из них. Когда она свой выбор сделает, они уйдут, а до тех пор они станут платить ей за бессердечие тем, что будут выживать ее сына Телемаха из дома, проедая и пропивая богатство семьи. Этим они и занимаются, а образцовая жена и мать Пенелопа неимоверно страдает — отчасти из-за потери мужа, а отчасти потому, что не может прогнать женихов.
Приходит в голову, что ей всего-то и надо было, что запереть ворота, как только женихи уйдут на ночь из дому, и не открывать их утром, — ведь женихи никогда не спят под одной крышей с Пенелопой. Они ночуют в городе, посреди которого, очевидно, стоит дом Одиссея, кто где, и если они такие кроткие, что позволяют себя выставить за ворота, то они с такой же кротостью позволят не впустить себя обратно, встретив хоть сколько-нибудь твердый отпор. Никто из женихов ни разу не остается с Пенелопой наедине; она появляется перед ними неизменно в сопровождении двух достойных рабынь, встающих от нее по обе стороны. К тому же она скромно закрывает лицо покрывалом. Ей, действительно, сорок лет, но ни она сама, ни поэтесса, похоже, о возрасте не думают, так что можно не сомневаться, что Пенелопа закрывалась из одной лишь скромности и ни из каких других побуждений. Женихи не отличались щепетильностью, поэтому, несмотря на преданность Пенелопе, они входили в интимные отношения с ее служанками, причем ни одна из них не была изгнана, когда об этом стало известно. Немного странно, что никто из приехавших издалека женихов не настаивал на том, чтобы ему предоставили кров и еду, при этом усилий, чтобы оградить Пенелопу даже от намека на скандал, прилагается столько, что к нам закрадывается чувство: у автора есть причина выставлять эти усилия напоказ. Я думаю, например, что не понадобилось бы и половины недоверчивости Пенелопы в сценах возвращения Одиссея, в Песни XXIII, будь она хотя бы отчасти такая добродетельная, какой ее пытается представить автор. Степень похвальной осторожности, которой она наделяется, есть в некотором смысле показатель толщины необходимого ей, по мнению автора, слоя белил. Мы все время чувствуем, что при всей преданности Пенелопы супругу леди слишком уж старательно уверяет нас в ней.
Еще страннее, однако, то, что горячие поклонники никогда не спорят между собой за обладание своей стареющей пассией. Похоже, принцип выживания сильнейших неприложим к их компании. Они совсем не ревнуют друг к другу, общаются запросто, как члены счастливого семейства, мечут копья в цель, играют в шашки, свежуют коз и опаливают поросят, пьют немереные количества вина — одним словом, наслаждаются жизнью. Они требуют, чтобы Пенелопа стала женой кого-нибудь из них, но кем будет этот счастливчик — не имеет значения. Ни один из женихов не претендует на то, чтобы она вышла именно за него. Никто не пытается узнать, есть ли у него надежда на успех, и если нет — уехать. И так проходит год за годом, Пенелопа не становится моложе, женихи умирают от любви к Пенелопе, Пенелопе же до смерти хочется от них избавиться.
Само собой разумеется, в славные пиры, которыми женихи наслаждаются за счет Телемаха, они влюблены не меньше, чем в его мать. Но идеальный любовник и идеальный приживал — это такая невозможная смесь, что прибегнуть к ней можно лишь в случае крайней необходимости. Влюбленные мужчины не паразитируют на своих возлюбленных; если паразитируют, значит, не любят: либо — либо. Поэтому, когда сочинительница «Одиссеи» не только приписывает это невозможное поведение женихам, но и нас просит поверить, что умная женщина не в состоянии выставить из дома хотя бы нескольких из сотни своих воздыхателей, несмотря на то, что их присутствие уже в течение многих лет доставляет ей одни неприятности, мы можем быть уверены, что нас всеми силами пытаются одурачить, и очень легко склонимся к мысли, что и женихи не столь уж дурны, и Пенелопа не столь безупречна, как нам внушают.
И не так уж они ее подавляют: иной раз она разговаривает с ними совершенно безбоязненно, например, в XVIII, 274-280 или еще в XIX, 322, где как будто бы чувствуется, что ей ничего не стоит прогнать всякого надоедливого ухажера.
Ко всему прочему, мы догадываемся, что сочинитель, который может без иронии рассказывать подобную историю, не имеет ни малейшего понятия ни о том, что чувствует мужчина по отношению к женщине, в которую влюблен, ни о том, что чувствуют женщины (если мне позволено рискнуть иметь свое мнение на сей счет) по отношению к предмету своей любви. Из чего я заключаю, что писательница очень юна и еще не вышла замуж. В любом случае приведенная выше история не могла быть написана Гомером; если ее вообще написал мужчина, то им должен был быть какой-нибудь античный Фра Анджелико, который в юности знал меньше или в старости забыл больше, чем автор «Илиады» вообще мог знать или забыть. Если он все-таки знал достаточно, чтобы написать «Одиссею», он вспомнил бы больше, чем сочинительница «Одиссеи», судя по всему, когда-либо знала.
Мужчина, задайся он целью (как, по-видимому, покойный лорд Теннисон) представить Пенелопу, вопреки молве, добродетельной, не стал бы делать женихов ее поклонниками. Он сразу увидел бы, что любовь здесь ни при чем, и изобразил бы их бандой мародеров, которые запугивают Пенелопу и которых сдерживает только ее здравый смысл и, скажем, посредство трех-четырех ее тайных союзников в их собственной среде. Никакие ухищрения не помогли бы писателю сделать постоянное ежедневное присутствие женихов правдоподобным, но оно все же возможно, тогда как гротескное сочетание в одном лице благородного поклонника и беспардонного нахлебника, которое преподносит нам автор «Одиссеи», абсолютно исключено. Не могу вообразить, чтобы она предложила нам его иначе как из желания возвысить свой пол демонстрацией того, как умная женщина может заставить пасть к своим ногам сколько угодно мужчин, обвести их вокруг пальца, обобрать и в конце концов погубить. И это бесспорно женская тема — я, по крайней мере, не знаю ни одного мужчины-писателя, кто пытался показать что-либо подобное.
То была история, рассказанная с точки зрения Пенелопы; теперь давайте послушаем ее из уст одного из женихов. В начале Песни II Антиной произносит о Пенелопе длинную речь, которую я привожу здесь в более полном виде, чем в пересказе. Рассказав, что Пенелопа не один год поощряла женихов, посылая каждому из них льстивые сообщения (что, между прочим, полностью подтверждает Афина в Песни XIII, 379-381), он говорит следующее: «А потом она вот что с нами проделала. Она поставила у себя в спальне огромные пяльцы и начала ткать длиннейшее полотно, выделывая на нем изящный рисунок. “Дорогие мои, — сказала она, — Одиссей и вправду мертв, но все равно не понуждайте меня выйти замуж прямо сейчас; подождите — ибо я не хочу, чтобы мое искусство осталось в безвестности, — пока я не закончу делать саван для Лаэрта, чтобы он был готов к тому моменту, когда смерть возьмет героя. Он очень богат, и будет много разговоров среди здешних кумушек, если он ляжет в могилу без савана ”.
Так она сказала, и мы согласились. Мы видели, как она целыми днями трудилась над своим полотном, но ночью при свете факела она распускала дневную работу. Она дурачила нас так три года, и мы ни разу не застигли ее, но на четвертом году одна ее служанка, себе на уме, рассказала нам, и мы поймали ее за распусканием ниток. И ей пришлось, хочешь — не хочешь, доделывать саван.
Так что вот тебе такой ответ от женихов, чтобы вы с ахейцами поняли: отошли свою мать из дому и прикажи ей взять мужа по своему и отцовскому выбору, ибо я не знаю, что будет, если она и дальше станет терзать нас высокомерием, гордясь талантами, которыми ее наградила Афина, и тем, что она такая умная. Она неслыханная женщина. Мы знаем Тиро, Алкмену, Микену и знаменитых женщин прошлого, но ни одна из них и рядом не стояла с твоей матерью. Нечестно с ее стороны так обращаться с нами, и пока она продолжает в таком же духе применять ум, данный ей богами, мы будем проедать твое богатство. А я не вижу причины, чтобы она перестала, потому что ей идет слава и честь, и не она, а ты теряешь имущество. Мы, тем не менее, никуда не уйдем и не займемся другими делами, пока она не сделает свой выбор и не возьмет одного из нас в мужья» (II, 93-128).
То есть, грубо говоря, по версии сочинительницы, Пенелопа — невинная жертва, а по версии женихов она хитрая, холодная кокетка, предпочитающая иметь сотню поклонников вместо одного мужа. Что очень близко — не к истине, ибо женихи могли бы наверняка сказать много больше, чем им позволила писательница, — но к первоначальной истории, которую она переиначивает и подает в приемлемом для себя виде. Читатель заметит, что в этом эпизоде женихи, похоже, засиделись в доме до ночи.
Когда Телемах впервые рассказывает Афине о женихах, он признает, как мы хорошо помним, что его мать не сказала категорически, что не выйдет больше замуж. «Она и не отказывается от ненавистного ей брака, и не может положить конец этому делу» (I, 249-250). Видно, не может. Да, но почему? Не отказывать сразу значит поощрять ухаживание, и если бы она не хотела ухаживания, то она, при ее-то владении искусством обводить мужчин вокруг пальца, вполне могла найти достойное средство «положить конец этому делу».
Посылать своим обожателям милые весточки не есть способ избавиться от них. Пыталась ли она осадить их? Этому никаких свидетельств. Сказала ли она хоть единожды: «Так, Антиной, за кого бы я ни вышла, ты легко догадаешься, что это будешь не ты»? Можно было бы умаять их скукой. Пробовала ли она читать им вслух письма своего дедушки? Петь им свои песни, исполнять музыку собственного сочинения? Я всегда с успехом применял эти способы, когда мне надо было избавиться от компании. Вообще-то некоторые признаки применения этой тактики заметить можно, потому что женихи говорят, что больше не могут выносить ее «высокое искусство» и эстетическую чепуху, но, скорее всего, она пыталась всем этим привлечь их, а не оттолкнуть. Постаралась ли она поссорить их между собой, пересказывая, с преувеличениями, что они за глаза говорили друг о друге? Просила ли она Антиноя или Эвримаха помочь ей размотать пряжу — чтобы они сидели, застыв в неудобной позе, а она бы щебетала без умолку? Находила ли для них поручения, чтобы они помучились, исполняя их, а потом она бы бранилась, говоря, что имела в виду совсем другое? Просила купить для нее что-нибудь и забывала расплатиться? Посылала их к торговцам обменивать покупки на другие и говорила ли, что они переплатили, и лучше бы она сама пошла и купила? Настаивала на том, чтобы они присутствовали на семейных религиозных церемониях? Одним словом, сделала ли она хоть одну из тысяч вещей, к которым хитроумная матрона вроде нее непременно прибегла бы, имей она серьезное намерение отвадить ухажеров? Дуновение здравого смысла — и вся ткань рассыпается в прах.
Телемах в своем ответе женихам не опровергает ни одного их утверждения. Он не отрицает, что его мать имеет привычку слать им поощрительные весточки, и не делает попыток оправдать ее затею с саваном. Так что при отсутствии возражений и при том, что Пенелопа явно не проявляет должного старания в избавлении от женихов, можем ли мы не заподозрить здесь подвоха и не подумать, что писательница подгоняет под свои замыслы историю какого-то совсем другого характера? И далеко ли мы зайдем в своем заблуждении, если предположим, что в оригинальной версии Пенелопа придумала ткать не столько для того, чтобы оттянуть заключение ненавистного брака, сколько для того, чтобы продлить весьма приятный период ухаживания?
Вне всякого сомнения, именно видя, что происходит, Лаэрт уехал в деревню и перестал приходить в город (I, 189, 190), а Пенелопа, возможно, как раз и выбрала такую работу, чтобы держать его на расстоянии. Почему бы ей не изготовить саван для кого-нибудь другого? Станет ли Лаэрт продолжать свои визиты, если каждый раз Эвриклея будет говорить ему, что хозяйка трудится над его саваном, но сию минуту спустится? Сам подумай, читатель.
Что касается бедности Лаэрта, о которой говорит Антиклея в Песни XI, то в ее словах нет ни крупицы истины. Писательнице надо было выставить какую-нибудь причину, почему Лаэрт не встает на защиту Пенелопы, и она заявляет о его нищете. Сама же Пенелопа, объясняя, почему она делает Лаэрту саван, говорит именно о его солидном состоянии. То же и с женихами: когда нужно объяснить, почему Телемах не попытался как-нибудь получить компенсацию от них, говорится, что они так бедны, что взыскивать с них по суду будет бесполезной тратой денег; когда же, с другой стороны, сочинительнице требуется, чтобы Пенелопа продемонстрировала свою женскую хитрость и выманила у женихов подарки (XVIII, 274-280) — как раз перед тем, как Одиссей поубивал их, — у них оказывается сколько угодно денег. Еще бы день, и Пенелопа опоздала бы. Писательница прекрасно знала об этом, но не собиралась лишать Пенелопу даров. Она явно смотрит на мужчин как на дичь, на которую позволено охотиться, — не все писатели мужского пола разделяют подобный взгляд. Разумеется, первый полученный Пенелопой подарок — новое платье.
Возвращаясь к Лаэрту, скажем, что у него тоже должны были быть деньги, иначе как бы Одиссей стал таким богатым? Откуда у Одиссея капиталы? Вряд ли он сумел нажить много до похода на Трою, да и с тех пор, по-видимому, ничего домой не прислал. Вестей от него никаких не было, а в Песни X сказано, что он везет свою долю троянской добычи с собой, — в каковом случае они погибли в кораблекрушении у острова Фринация. Он получил, по-видимому, что-то вроде приданого за Пенелопой, потому что Телемах говорит, что, если он отошлет мать, ему придется много заплатить своему деду, отцу Пенелопы Икарию, и приводит это как одну из причин не выгонять ее из дому (II, 132, 133). Однако основную часть своего богатства Одиссей, по всей вероятности, получил от Лаэрта, который наверняка себе оставил еще больше, чем отдал сыну. Что же стало со всеми этими деньгами, если Лаэрт, как кажется, был человек очень скромных привычек? Ответ: они лежат у Лаэрта. А почему он ни разу не пришел в город? Отчасти, без сомнения, из-за савана, отчасти из-за скандального поведения своей невестки, но главное — из-за неспособности сочинительницы объяснить невмешательство Лаэрта ничем, кроме как его удаленностью от места событий.
В повествовании о делах на Итаке, которое Одиссей слышит от своей матери в Аиде, чувствуется какая-то недосказанность. Антиклея ни разу не упомянула женихов. Она говорит, что Телемах видится со многими людьми, что вполне понятно при его должности магистрата и необходимости участвовать в разных пиршествах, потому что его все приглашают (XI, 185-187). Может ли что-либо звучать более обдуманно-эвфемистично и оставлять более отчетливое чувство, что на самом деле происходит и многое другое, о чем не соизволила рассказать женщина? Если бы Антиклея верила в безгреховность своей невестки, она выложила бы Одиссею все как есть.
На это можно возразить, что к тому времени женихи еще не прибыли на Итаку в полном составе, потому что Одиссей посещает Аид в начале своих странствований, еще до семилетнего сожительства с Калипсо, так что Антиклея может и не знать о женихах. Но писательница об этом забыла и представила Телемаха уже достигшим мужской зрелости. На самом же деле Телемаху в это время было самое большое 12-13 лет, и он мог развлекаться, в качестве гостя или хозяина, лишь на детских праздниках. Сочинительница напутала с хронологией, потому что о Телемахе в поэме всегда говорится, что он только сейчас, на двадцатом году отсутствия Одиссея, как раз достигает совершеннолетия. Очевидно, что, описывая беседу с Антиклеей, писательница представляла себе ситуацию, какой она была перед самым возвращением Одиссея, когда женихи уже вовсю буйствовали. Это становится еще понятнее ниже, из слов Агамемнона (тоже в Аиде), который говорит, что Телемах был грудным младенцем, когда разразилась троянская война, и что сейчас он должен быть уже взрослым мужчиной (XI, 448, 449).
Так что автор сознательно заставляет мать Одиссея замалчивать факты. Должно быть, писательница считала, что Антиклея прекрасно знает ситуацию с женихами: женщина сама говорит, что умерла, когда Телемах был достаточно зрелым, чтобы занять должность магистрата. Я полагаю, объясняется все это тем, что в то время, когда была написана Песнь IX, у автора еще не было намерения добавлять Песни I-IV и фрагмент со строки 187 до конца Песни XIII; ей не хотелось брать в соображение скандальные слухи о Пенелопе и вообще много говорить о ней. Я разберу это подробнее, когда подойду к генезису и истории написания поэмы, но могу уже и сейчас сказать, что отмеченное несоответствие можно объяснить только неопытностью молодой сочинительницы, которая не соблюла точную хронологию, когда добавляла новые части поэмы к старым. Любой человек, кроме самого пишущего, увидел и устранил бы ошибку; может быть, она и сама заметила ее, да не посчитала нужным хлопотать об ее поправке. Если так, я, по крайней мере, стану любить ее ничуть не меньше.
Перевод с английского Наталии Кулаковой