ЖАН-ЛЮК НАНСИ*
РОЖДЕНИЕ В ПРИСУТСТВИЕ
Эпоха репрезентации стара, как Западный мир. Не известно, не является ли сам “Запад” одной, единственной в своем роде, “эпохой”, коэкстенсивной человечеству с тех самых пор, как “homo” стал homo (habilis, faber, или sapience, здесь нет необходимости выяснять). Что означает, что конец не в пределах нашей видимости, даже если самоподавление человека является сегодня возможностью гуманистической всеобщей программы. Следовательно, не в пределах нашей видимости и конец репрезентации. Не существует, возможно, ничего человеческого (и, возможно, животного), что не включало бы в себя репрезентацию, хотя репрезентация может и не исчерпывать в человеке того, что бесконечно выходит по ту сторону человека.
Тем не менее, это также означает, что предел Запада непрерывно в поле нашего зрения: “Запад”, прежде всего, есть то, что устанавливает себя как предел, демаркационную линию, даже когда он непрерывно отодвигает назад границы своей империи. Переворачивая один парадокс, Запад появляется как то, чему в его планетарном, галактическом, универсальном призвании надлежит безгранично расширять свою собственную ограниченность. Он размыкает мир к завершению, каковым является сам.
У этого завершения много имен (присвоение, осуществление, сигнификация, предназначение и т.д.); одно из имен, в частности, “репрезентация”. Репрезентация это то, что определяет себя посредством своего собственного предела. Это делимитация, для субъекта и посредством него, того, что “в себе” никогда не будет ни репрезентированным, ни репрезентируемым.
Но и иррепрезентируемое, чистое присутствие или чистое отсутствие, это также следствие репрезентации (равно как “Восток”, или “Третий Мир”, следствия “Запада”). Субъект репрезентации, одинаково репрезентирующий себе, как слепящее солнце, чистый объект знания и желания, каковым абсолютно данное Присутствие с необходимостью было бы.
Свойством репрезентирующего мышления является: репрезентировать — для себя — как себя, так и внешнее себе, внешнее своего предела. Выкроить форму на основании, и выкроить форму основания. Соответственно, ничего больше не может прийти, ничего больше не может произойти или быть рожденным из какого бы то ни было основания.
Иначе обстоит дело для того, кто приходит после субъекта, кто наследует Запад. Он приходит, не делает ничего иного, как только приходит, и для него присутствие во всей своей полноте есть приход: что означает не “дошедший” (причастие прошедшего времени), но исход (акт пришествия, прибытия). Присутствие есть то, что рождается и не прекращает рождаться. Из него и для него имеет место рождение, и только рождение. Это присутствие любого, кто бы ни приходил: кто наследует “субъекту” Запада, кто наследует Запад — приход другого, того, что Запад всегда запрашивает, и всегда отклоняет.
* * *
Не форма и основание, а проход, прохождение, пришествие, в котором ничто не обособлено, и все свободно от обязательств. То, что рождено, ни обладает формой, ни является основанием. “Родиться”, скорее, означает перемещать, трансформировать, “повергать в транс” любые детерминации.
Родиться — значит не быть рожденным и быть рожденным. Так со всеми глаголами: мыслить — еще не иметь мысли и уже иметь мысль. Стало быть, “родиться” — глагол глаголов: “посреди имения места”, не имеющего ни начала, ни конца. Глагол без присутствия прихода к присутствию. Единая “форма” и единое “основание” бытия. “Быть” — еще не пребывать и уже пребывать. Быть рожденным — это имя бытия, и оно не есть в точности имя.
Со времен начала современного мышления, со времен Гегеля (достаточно перечитать предисловие “Феноменологии духа”), “рождение” использовалось для разговора о том, что является абсолютным переизбытком репрезентации. Уже Гегель схватывает сущностное знание — которое будет порождать абсолютное знание — как движение превосхождения и негации любой репрезентации, данной вместе с этим восхождением, равно как и любой репрезентации этого восхождения. Гегель называет это “опытом сознания”. Опыт: отрицание пределов, отрицаие как знание, но не знание отрицания, если только последнее не оформлено “отрицанием” себя самого.
Присутствие дано лишь в этом превосхождении и в этом заступании по ту сторону, которое ни во что не вступает, кроме как в свое собственное движение. Можно, конечно, сказать “Я = Я”, но Я не будет существовашим до рождения и не возникнет из рождения: оно родится к своей собственной смерти.
Могу ли я думать, что “смерть” родится во мне? Что она всегда пребывает рожденной? Без сомнения, я не могу думать ничего другого.
Ничто не будет существовавшим прежде рождения, и ничто не будет наследовавшим ему. Оно всегда “есть”, оно никогда не “есть”. Быть рожденным — это имя бытия.
* * *
Если западное мышление было зачаровано смертью, так это благодаря вере западного мышления в то, что оно способно возвести поверх смерти свою диалектическую парадигму чистого присутствия и отсутствия. Смерть есть абсолютное означаемое, опечатывание смысла. Она имя cуществительное, но “быть рожденным” — глагол.
Очевидно, не будет преувеличением или ошибкой сказать, что все производство смысла — смысла, имеющего смысл в этом смысле — это работа смерти. И так со всеми “идеалами”, со всеми “произведениями” и, что примечательно, со всеми философиями. Философия распознает себя по единому способу извлечения прибыли из смерти — способу, который обеспечивает к тому же ее собственную неприкосновенность. Философия не считается с истинным трауром. Истинный траур не имеет никакого отношения к “работе траура”: “работа траура”, разработка, заинтересованная в том, чтобы избежать инкорпорации мертвого, является в огромной степени философской работой, это и есть работа репрезентации. В результате, мертвое репрезентируется, тем самым удерживается на расстоянии.
Но горе вне пределов и вне репрезентации. Это слезы и пепел. Это: не восстанавливать ничего, ничего не репрезентировать. И поэтому также: быть рожденным в эту не-репрезентированность мертвого, смерти.
Родиться: обнаружить самих себя открытыми в показе, эк-зистировать. Существование — это неизбежность существования. Каждый день, каждое мгновение экспонирует нас своей необходимости, своим законам, своим причудам. Существование не есть; скорее, это экзистирование бытия, к каковому сводится в конечном счете вся онтология.
Мысль нуждается. Это та скудость, которую мы должны мыслить. Мысль, она вот: всего лишь быть рожденным в присутствие, а не репрезентировать его презентацию или его отсутствование. Мысль нуждается, поскольку рождение — это мысль.
К нужде мышления обязывает, перед лицом философии и против нее (и порой из недр самой философии), “литература”, “поэзия”, или “искусство” в целом. При условии, что они не изобилуют уже философией, что случается гораздо чаще, чем это может показаться, и это не вопрос “жанра”, равно как и “стиля”. Затрагивается нечто более важное. В самом деле, это вопрос знания — в голосе, в интонации, на письме — рождается мысль, или она умирает: размыкание смысла, его экс-позиция, или его опечатывание (и желание навязать).
На карту поставлено: или дискурс присваивает имена, или письмо трассировано своим глаголом.
Что, как правило, наверное всегда, неразличимо. Но в опыте оно не терпит нерешительности. А опыт, вот он: пребывать рожденным в зарождающееся присутствие смысла, только зарождающееся. Такова нужда, такова свобода опыта.
* * *
До всякого схватывания в репрезентации, до сознания и его предмета, до науки, теологии и философии имеется это, а именно, это этого имеется. Однако само “имеется” не есть присутствие, к которому могли бы отсылать наши знаки, наши доказательства, и наши казательства. Нельзя “отсылать” или “возвращаться” к нему: оно всегда уже вот, но не в модусе “бытия” (как субстанция), равно как и не в модусе “вот” (как присутствие). Оно вот в модусе рождения: в той мере, в какой оно случается, рождение стирает себя и неустанно подносит себя обратно. Рождение есть это ускользание от присутствия, через которое все приходит к присутствию.
Этот приход есть также “уход”. Присутствие не приходит без стирания Присутствия, каковое репрезентация хотела бы обозначать (ее основание, ее исток, ее/ей подлежащее). Пришествие — это “приходить и идти”. Назад и вперед, в отсутствии места, где можно было бы порвать с миром в направлении Принципа или Конца. Поскольку это “назад и вперед”, удерживаемое внутри границ мира, есть сам мир, его пришествие, наше пришествие к нему, в нем.
Назад и вперед, от рождения к рождению, от пола к полу, от уст к слову, от мысли к мысли.
Присутствие, таким образом, не “для” субъекта и не “для” себя. Само присутствие — рождение, приход, стирающий себя и подносящий себя обратно. Всегда чуть позади, всегда в самоопережении. Когда на заре мышления произносилось “Идея!”, или когда произносилось “праксис!”, или “к самим вещам!”, это значило высказать только это. Только это рождение, эта “естественность”, не обозначение, а пришествие мира в мир.
Приходит время, когда уже не испытываешь ничего кроме гнева, кроме совершенной ярости против обилия речей, обилия текстов, чья забота лишь в том, чтобы привнести чуть больше смысла, запустить заново или усовершенствовать утонченную работу сигнификации. Вот почему, если я говорю здесь о рождении, то не стремлюсь придать ему вид очередного приращения смысла. Я, скорее, оставлю его, если такое возможно, как нехватку “смысла”, оно и “есть” нехватка. Я оставлю его открытым в показе, отказанным.
Радость, наслаждение, исходить обладают смыслом рождения: смыслом неистощимой неизбежности смысла. “Поэзия”, когда она не впадала в расцвечивание или повторение философии, никогда и не стремилась к созданию чего-либо иного. Пришествие и уход неизбежного.
“Услада присутствия” — мистическая формула par excellence. Более того, формула мистицизма вообще, то есть метафизики, присутствующей в любом мистицизме. Presentia frui. Но сегодня это вопрос того, что не обладает ни “осуществлением”, ни какими бы то ни было “плодами”, пожинание или потребление которых было бы возможно. Скорее, и более точно, это вопрос того, что в самом “плоде” зачинает плод: его пришествие, его рождение в цветке, всегда заново. Это вопрос пред-восхищения цветка в плоде. Никакого мистицизма здесь нет. Лишь приглашение простой мысли, углубленной в себя и исходящей наружу, осторожной, тонкой, внимательной: пред-восхищающей. Вопрос предупреждения философий, предупреждения присваивающего мышления — вопрос того наслаждения, того “величайшего” ликованья, которое призывает Данте в конце своей поэмы.
Перевод Александра Скидана
__________________